Михал Витковский - Любиево

— Жри!

И ничего больше, только «жри». Луции не хотелось, не затем она их сюда привела, чтобы есть партбилет, да еще — что хуже всего — в твердой корочке, не скажу точно, в пластиковой или нет, впрочем, пластиковую не получилось бы съесть, во всяком случае — в твердой. А у нее, надо сказать, всегда были волосы в мелкую дребезгу, щипцами завивала. И вот они ее собственные русские щипцы разогрели на всю мощь и стали ее прижигать. Пока все не съела, пока не прекратила свое членство в партии, и только тогда они ее отфачили… Этими щипцами раскаленными… Этого она уже не смогла пережить, умерла в больнице… Минута молчания… Ее место заняла самая известная в Польше тетка — Олесницкая, ходившая тогда у нее в заместительницах.

При коммунистах Луция Банная приторговывала водкой в сауне. Какие-то дела прокручивала со Здихой Змеюшницей. Ее так называли, потому что она работала в зоопарке при змеях. Давала им жратву, входила к ним в грязном комбинезоне, не боялась. Ох, Здиха, Здиха! Змеюшница! Змеиная наша Здислава! Волосы у нее были блондинистые, глаза синие, куртка джинсовая… И вся из себя такая красавица, надевала резиновый фартук и от обезьян шла к черепахам, большим, как автомобили, а от черепах прямо к змеям. Она пахла обезьяньим вольером, яблоками и рыбьим кормом.

Как-то раз тетки еще на «сгоревшей заставе» сказали ей:

— Здиха, да на этих змеях состояние можно сколотить, если их только в ФРГ переправить.

— За такие две змеи, Здиха, можно получить кучу денег!

— Засунь их, глупая, под лифчик и вперед! Потом скажешь, что сдохли…

— Ох, Здиха, Здиха, возьмись за ум, переправь их в Рейх!

— Ну и чего ты ждешь, змеи ведь тебе что родные! Хе-хе-хе!

И Здиха Змеюшница осталась в пятницу после работы. Немного поболтала с билетершей, потом с ночным сторожем и в конце заявила, что у нее на попечении две больных змеи, что она должна выходить их, потому что такие змеи, видите ли, дорого стоят… А у самой руки-ноги тряслись, когда она шла через обезьянник, в полной темноте, и в тишине гремели ее ключи от клеток, а эти чудовища орали как резаные. Она зажгла фонарик и увидела какого-то монстра за стеклом. Планета обезьян, планета собак, резервация диких существ. Кое-как добралась до террариума, только не очень знала, каких выбрать: маленькие слишком дешевые, а все эти боа ведь и задушить могут. В конце концов она нашла компромисс и украла маленьких, которые в перспективе должны были вырасти. Одну, к которой недавно вызывали ветеринара, потому что у ней яйцо внутри застряло и портиться начало. И еще одну, красиво переливающуюся. Вытащила. Сумку со змеями завязала и перебросила через ограду, на вал над Одрой. И вся в слезах пошла к выходу:

— Сдохли! А ведь как я их любила, какие, суки, шустрые были, а сдохли, я их под забором похоронила… — и почапала, обошла зоопарк, чтобы забрать из-под ограды извивающуюся полотняную сумку с надписью: «Химия. Кормит. Лечит. Одевает. Строит».

Однако не удалось провезти змей, попалась Здиха на границе с ГДР. Потеряла работу и потом совсем опустилась. Только тогда она начала воровать! Она вообще воровала, эта Здиха. Луции Банной иногда звонили, жаловались, мол, «твоя Здиха опять меня обокрала», а Луция гордо цедила:

— Я бы попросила вас, господин хороший, не обращаться ко мне с такими делами. Я серьезная взрослая женщина и не желаю выслушивать подобное. У меня свои проблемы.

— И как вы отомстили?

— А дело было так: в один прекрасный день у нас обеих хотелки зачесались, острый приступ недососа, а тут, как нарочно, ничегошеньки. Парк пустой, холодно, на вокзале только нищие. И мы, как две нищенки какие, вымаливаем себе святую палку, елдана святого, задницу святую. Потому что мы для себя их уже в святые возвели. И была такая… хотя, не знаю, я бы предпочел, чтобы ты это не записывал (я послушно выключаю диктофон), была такая дискотека, телки туда приходили со всей Быдгощи, «Примавера» называлась, нет ее больше, как и ничего из той жизни. Ну и… мы всю ночь старались снять кого-нибудь из пьяных телков, темно, холодно, кошмар, какая-то музыка оттуда доносится, диско-поло, а мы голодные, на пределе сил. А за той дискотекой река, знаешь, там в Быдгощи кругом вода, и вдоль реки валы, и то и дело телки туда впотьмах ходили. Встанут рядком и отливают. И нас искушают, потому что во как (Лукреция показывает, как) широко ноги расставляли. И… ладно, так и быть, скажу тебе по секрету. Тогда мы взяли нож и затаились. (У Патриции снова срывается голос.) Потому что они по-хорошему не хотели. А нам невтерпеж. Они там отливали, ноги широко расставляли и так нас этим своим нахальным поведением… Так нас возбуждали, а потом поодиночке возвращались, ну что такому стоило тихо, по-хорошему?.. Глядим: идет себе такой телок, весь в джинсе, а джинса тогда — сам знаешь… Тогда это было что-то… Жопа — во, все у него выпирает, ширинка оттопырена, фетиш мужской силы, лысая палица. И только он вошел в темную да пустую аллейку, мы тогда… Уж не знаю, жив ли он. Мы его ножичком по ногам легонько, чтоб только отключился… Помереть не помер, но сознание потерял… Хотя нет, так было дело: только мы на него с этим ножом бросились, он взвизгнул и стал изо всех сил вырываться, но мы не испугались, такие вот были решительные! Он и визжал, и вырывался, и лягался. Кошмар. Но я помнила, что надо на глаз надавить, на глазное то есть яблоко. Так больно станет, что он вырубится. Мачеиха ему руку заломила, а я это яблоко-то со всей силы и вдавила в черепушку. Он и потерял сознание, а я тогда расстегнула ему ширинку и вытащила эту его волшебную палочку, божий леденец. И мы его в кустах, словно куклу какую… раздели… Вот почему мне пришлось сваливать из Быдгощи. Боялась, что он выжил и меня опознает. Там столько кровищи было, но, видать, он только сознание потерял, потому что в конце концов у него встал, а у трупов вроде не встает, так ведь? Однако в тот момент, когда мы могли делать с ним все, что заблагорассудится, с нас сошел весь раж, и мы его вроде как по обязанности щупали. Только эта идиотка его в реку спихнула. То есть сам как бы на бережку, а голова в воде. И это меня напрягает.

Нет недостатка огня в наших историях. Горят свечи на могилах Джесики, Анджелики, Луции. Правда, часто гаснут, потому что на дворе холодная поздняя осень, постоянно идет дождь со снегом и дует ветер. Есть у нас в сумке и маленькие лампадки. Надо поднести спичку к середине и при этом не обжечься. Светятся огоньки сигарет во мраке. Горит в горле. С этого обычно начинается умирание. Внезапно, еще на самой ранней фазе, все цвета становятся серыми, а впрочем, не серыми, просто все начинает выглядеть совершенно иначе. На белой с отслаивающейся эмалью больничной тумбочке апельсины. Джесика смотрит на них и удивляется, что они еще есть, потому что ее, собственно говоря, уже нет и бытие становится для нее чем-то в высшей степени чуждым. Это называется смотреть с другого берега. На другом берегу есть постоянная боль, как будто тело вознамерилось так обрыднуть Джесике, чтобы ей уже не было жаль с ним расставаться. Джесика боится собственного тела, потому что знает, что через несколько месяцев оно начнет тухнуть. Она смотрит на свои ногти и уже видит синие ободки. По прежней работе ей хорошо известна прелесть разложения. Ах, как охотно избавилась бы она от этого тела! Только задача сейчас иная: не поддаться. Она возненавидела тело, которое само себя уничтожает и оказывается не крепче пузыря вроде мыльного, только из капельки белка. Особенно если смотреть сверху, тем более что она видит все будто с Луны. Только теперь стало понятно, что она никогда не верила в возможность собственной смерти.