Твоя жестокая любовь (СИ) - Гауф Юлия

— Сядь, Вера, — кивнул на кресло. — Сядь, и расскажи, как жила все эти годы. И о себе расскажи.

— Зачем?

Удивление ее искренне, мне удалось сбить девчонку с толку. Рассчитывала ведь на банальную перепалку, чтобы снова просить меня уволить ее. Или чтобы я сам не выдержал, и выставил паршивку вон.

Думает, я совсем дурак, что поведусь на этот детский сад?

— Потому что я так хочу. Рассказывай.

— Нечего рассказывать. Родилась, жила, сейчас у тебя работаю. Захватывающе, неправда ли?

Сделал глоток кофе, и по телу наслаждение разлилось, до ужаса странное. Вкус обычный, но… дьявол, нельзя об этом думать!

— Мне из тебя клещами все вытаскивать? Вера, рассказывай, давай. Хочу знать, как ты жила со своей семьей, как в приюте оказалась…

— Это не та тема, о которой мне приятно говорить.

— А мне плевать. Потерпишь.

Послушаю Веру, и сравню с тем, что мне пришлет Виктор. И упаси ее Бог солгать мне в какой-либо мелочи!

— Я родилась во Владивостоке, — Вера вздохнула, провела пальцами по напряженному лбу, будто так ей легче станет. — Мама рано меня родила, ей было девятнадцать. А потом мы переехали…

— Почему переехали?

— Потому что, — недовольно ответила Вера, а глаза ее уже затуманились — вспоминает, наверное, — мама из простых была, детдомовская. А отец из богатой семьи, насколько я помню… хотя, я мало что помню. Все уверены были, что мама ухватилась за отца из-за денег, из-за дорогой квартиры, чтобы примазаться к местной элите, а мама просто любила.

— И?

— И все закончилось не так, как в сказке. На меня косо смотрели — кто-то жалел меня, будто я плод позорной страсти, кто-то откровенно недолюбливал. И отец не выдержал. Развелся с мамой, и мы съехали… не хочу об этом говорить, — резко возмутилась Вера, уколов меня острым взглядом из-под длинных ресниц.

— А придется. Куда съехали? И как здесь оказались?

Сам не знаю, зачем допрашиваю ее. Узнать хочется нестерпимо — как жила, чем, как так вышло, что дочь богатого отца оказалась в детском доме, а затем в нашей семье, которую семьей называть противно.

И хочется, чтобы солгала, чтобы не сошелся ее рассказ с правдой, которую я узнаю. И наказать Веру за ложь — даже за такую пустячную, которая гроша ломаного не стоит.

— Отец женился, вот почему. На ровне женился, мама меня в ЗАГС потащила — это я помню, — тихо ответила девушка. — Я совсем маленькой была, года четыре, вроде. Стояли напротив ЗАГСа, ветер был жуткий, листья помню опавшие — много их было, и эти прелые желтые листья от ветра меня по лицу били. А мама держала меня за руку, стояла, и ждала, пока они выйдут. Еще платье помню у новой жены отца — красивое, пышное, оно блестело, хотя солнца не было видно, и я лишь тогда ныть перестала, заглядевшись на это платье.

Перед глазами маленькая девочка — я ведь помню ее, хорошо помню, хотя увидел, когда ей шесть лет было. Увидел одетую как попало, явно с чужого плеча худую девочку, которая все с мальчишками носилась, и по фонарям из пластикового пистолета стреляла. А затем с Никой сдружилась, и видеть ее я стал чаще, почти каждый день.

— И вы уехали? Твой отец… он не интересовался тобой?

— Интересовался сначала. Приходил к нам, играл со мной, в кафе водил, в парки, — Вера болезненно скривилась, но не с отвращением, а… непонятно. С болью, с обидой застарелой, что до сих пор в ней живет. — Даже к себе иногда забирал — в тот дом, где мы раньше все вместе жили, но… не сложилось. И мама не рада была, что я с ним время провожу, и его новая жена. Да вообще никто не рад был, и отец стал реже приходить, а потом мы уехали. Сели в поезд, и оказались здесь. Я ведь сказала, что история неинтересная.

— Отчего же? Мне интересно, — заспорил я с Верой, которая еле сдерживалась, чтобы не послать меня к черту, или еще дальше. — И что случилось с твоей матерью? Почему она тебя отдала?

— Не отдавала она. Мама… она не выдержала, не умела сама жить, — Вера отвернулась, из пучка локон выскользнул, скрывая от меня ее лицо, и вдруг до боли захотелось подойти, стряхнуть его. Или пропустить сквозь пальцы, и обхватить ее лицо руками, заставить в глаза смотреть. Всегда смотреть мне в глаза!

— И?

— Тебе не понять, ты не был в детском доме, — прошипела девушка. — Я пытаюсь маму понять, и иногда получается. Она с рождения там была — брошенная, не нужная никому. Индивидуальность выбивается в таких местах, и в восемнадцать ты оказываешься один на один с этим миром, о котором ты ничего не знаешь. Вот мама и оказалась, только отца встретила, но и ему она оказалась неважной, раз сдался так легко. Хоть и любил, я помню, что любил. А потом мама уехала — одна, с маленьким ребенком на руках. Оказалась в незнакомом городе, и не выдержала.

Мать Веры я помню смутно. Мне, подростку, она казалась взрослой, но сколько ей было? Двадцать пять? Двадцать шесть? Что-то около того. Уставшая, изможденная женщина с пустым взглядом и вечным запахом алкоголя, которым она пропитана была.

— Она не отдавала меня в детдом, меня забрали у нее, — прошептала Вера. — Мама… она обещала, что вернет меня, что встанет на ноги, и даже навещала пару раз. Сначала навещала. А потом пропала.

— С ней случилось что-то? — я не мог успокоиться, пока не выясню все, пока не измучаю Веру окончательно. Она стала еще бледнее, выглядит так, будто сейчас в обморок упадет, и… может, прекратить этот допрос?

Нет.

— Все они пропадают, — жестко ответила она, сев прямо. — Являлась пьяная, плакала, обещания давала, и я верила ей. Что заберет, что дом снова на дом будет похож, а не на притон, в который он превратился — со всеми этими людьми, которых мама таскала к нам. А потом я поняла, что лучше не станет, лишь хуже, и что в детдоме мне спокойнее, чем с ней. Когда она перестала приходить, я была готова к этому — так со многими детьми случалось.

В голосе Веры больше нет эмоций — она суха, сдержанна, говорит так, будто ее не трогает это, но ведь такого быть не может: отец бросил, мать предала. Это не забывается никогда.

И не прощается.

— Что сейчас с твоей матерью?

— МОЯ мать лежит в больнице, а что с другой — я не знаю. Вроде бы она уехала. Я ничего о ней не слышала, — резко бросила Вера. — Это все? Дальше ты знаешь, в детском доме я пробыла почти два года, а потом мама меня забрала.

И та — мама, и эта. Ту звали… как же ее звали? Яна, кажется? Да, Яна.

— Это все, иди, Вера.

Она встала, не глядя на меня пошла к двери, у которой обернулась вдруг, и мне даже показалось на миг, что вернется. Подойдет, как в прошлый раз, и прикоснется. У меня до сих пор ожег на спине от ее руки — ядовитой, как я и представлял.

— Знаешь, Влад, ты выбрал странный способ наладить наши отношения. Обычно так с врагами поступают, а не с друзьями.

Сказала, и вышла, не дожидаясь моего ответа.

— А ты и есть мой враг, — тихо сказал я пустоте.

Соврала мне Вера хоть в чем-то, или нет — скоро узнаю, но одно я выяснил точно: прощать она не умеет.

Также, как и я.

Глава 14

Дурнота не отпускает весь день. Я как в тумане, как после убойной дозы алкоголя, что было единственный раз в моей жизни, когда Катя потащила меня в бар. Чувство это давно забытое, как привет из недавнего прошлого, полного болезней и недомогания — моих постоянных спутников.

Да и настроение, мягко говоря, так себе: сначала Влад с его допросом, и это так он пытается наладить отношения?! Но самое неприятное — эта работа, легкая, по сути, но не создана я для офиса. Принтеры, сканеры, электронная почта, бесконечные звонки и письма, и все из рук валится, а головоломка из расписания встреч Влада, доставкой воды, канцелярских предметов, и прочей чепухи, сводит с ума.

— Я безмозглая курица, — шепчу себе под нос, идя от мамы.

Сегодня она снова не узнала меня — Веру, видя перед собой Веронику. Каждый раз это имя бьет по моим нервам, по совести моей, разрывая на части то, что еще осталось от меня настоящей. И эти бесконечные «прости» от мамы, адресованные мне, Веронике, Владу… у него-то за что прощения просить?