Твоя жестокая любовь (СИ) - Гауф Юлия

— Кровь?

— Да, — кивнула она. — Кровь.

— Оставь это, я сам уберу. В приемной должна быть аптечка, обработай рану.

Вера с сомнением, даже с иронией посмотрела на меня, но спорить не стала, как сделала бы другая. Тихо, неслышно почти, вышла из кабинета, оставив меня одного.

Опустился на пол, и сам принялся собирать осколки, пачкая руки кофейной жижей. Докатился совсем и окончательно, но мне нужно было остаться одному. И подумать как следует.

Вере было шесть, Нике двенадцать. Как Вера могла задушить сестру? Как? Она совсем ребенком была, да и слабее Ники намного. Что-то не сходится, не складывается в единый пазл, и я снова жалею, что не проследил в тот проклятый день за ними. Шел за сестрой и этой малявкой до поворота на пустырь, а затем обратно повернул — противно стало слушать глупый треп и детские страшилки.

Но ушли они вдвоем, а нашли Нику через сутки, заваленную кирпичами и со следами удушения, а Вера, маленькая лгунья, врала всем, что не видела сестру. А значит… значит, это она.

И хватит об этом думать.

Глава 12

— Ника, — прошептала мама, и я крепче сжала ее сухую, горячую ладонь — такую маленькую и хрупкую. Кажется, что если хоть немного силы добавлю, и сломаю, раскрошу, как засохший бутон цветка.

— Вера, мама. Я Вера, — впервые за всю жизнь поправила я ее.

— Вера? Верочка, ты пришла. Как ты, детка, не болеешь?

Сердце забилось быстрее от дикой радости, что мама узнала, и от шока — никогда она меня Верой не называла. Вернее, называла лишь когда я с Никой дружила, и в детском доме, в который приезжала, присматриваясь ко мне.

А потом я стала Никой, на которую привыкла откликаться, но внутри, про себя, я всегда помнила, кто я, хотя и уверена была, что мама забыла.

Нет. Она помнит. И улыбнулась мне, слегка приоткрыв глаза — почти ясные, дающие надежду, что поправится, и домой вернется.

— Не болею, мам. Мне лучше, намного лучше, смотри, как я поправилась. Того и гляди стану толстушкой, — ответила я и смеясь, и плача.

— Витамины… не пей их больше — те, что я давала тебе. Не пей, Вера!

— Что?

— Витамины, — повторила мама. — Больше не принимай их, поняла?

Сглотнула тяжело, и кивнула. В душе тягучее разочарование разливается — все же, мама не в себе, раз про эти витамины, которыми пичкала меня, заговорила. Только раньше слова ее другими были: что без них мне не справиться, а сейчас… сейчас она снова бредит.

— Обещай!

— Обещаю, мама. Не буду их принимать, — тихо ответила я, и решила рискнуть: — Мам, Влад вернулся. Ты помнишь его? Он лечение оплатил, тебя скоро в Израиль отправят, только я не смогу с тобой полететь, не получается… долгая история. Но главное, что тебе обязательно помогут! Врачи наши с тобой полетят, сиделки, а затем ты домой вернешься. Слышишь, мам?

Выпалила все это горячо, всю душу вкладывая в каждую фразу. В каждое слово и букву. Наполнила верой, что так все и будет, ведь говорят же, что слова силу имеют, так пусть хоть раз и мои слова станут пророческими. Ну хоть раз в жизни!

— Влад?

— Да, мам, Влад. Он вернулся, и он оплатил перелет, операции и лечение. Только, — замялась, понимая, что придется солгать, — Влад пока не может тебя навестить, он… он наездами в городе, по области ездит. Но он обязательно придет…

— НЕТ! — мама напрягла шею, пытаясь поднять голову с низкой, почти плоской подушки, но не справилась с этой задачей. — Нет, Вера, пусть не приходит. И, милая, не верь ему. Что бы он не говорил тебе — не верь. Гнилое семя, он как мой отец, весь в него пошел. Такой же… не пускай его ко мне, и, главное, не верь ему! Обещай…

— Мама, мамочка, — я наклонилась над кроватью, обхватила хрупкие мамины плечи, ощутив ее дрожь, и не понимала, что делать — звать на помощь? — Мам, успокойся, я обещаю. Все, что угодно обещаю. Никакого Влада здесь не будет, все хорошо, слышишь?

— Влад — он лжец! Каждое слово — обман, запомни это. Лучше бы у меня случился выкидыш, лучше бы я аборт сделала, — бормочет мама, и мне подло хочется, чтобы она замолчала, чтобы перестала произносить эти ужасные слова. — Лучше бы у меня была только Ника.

Она не в себе, она бредит, и я не должна злиться. Это ведь как сердиться на крик роженицы, которая не может не кричать. Как злиться на пациента, которому ногу ампутируют без анестезии, за дикие вопли — также бессмысленно и жестоко. Но я злюсь и ничего не могу поделать с собой.

Мама ужасные вещи говорит. Неправильные, дикие, и непонятные мне, хотя бред может лишь психиатр понять.

— Я пойду, — взглянула на часы, — сейчас итак выгонят. Завтра приду, только теперь я не смогу дважды в день тебя навещать, но каждый вечер я буду с тобой.

— Хорошо, детка, иди. И, Вера, — мама попыталась сжать мою ладонь, но я почувствовала лишь слабое поглаживание подушечками пальцев, — прости меня за все.

— Глупости! Не за что мне прощать тебя!

«Это ты прости, мама, — задохнулась я от терзающих меня воспоминаний. — Это ведь я потащила Нику в ту конюшню. Это я убежала и лгала, пока она лежала там бездыханная. Пыталась вытащить Нику, но поздно уже было. И все же, я виновата и перед тобой, и перед ней. Только повиниться у меня смелости не хватит никогда».

— Есть, Вера. Я испортила твою жизнь… прости.

— Прощаю, — кивнула, чтобы маме полегчало, и она улыбнулась, прикрывая глаза.

— А Влад не простил, и никогда не простит. Как и Вероника, — прошептала мама, погружаясь в свой нездоровый сон.

Голова кругом шла, пока я брела по унылым, уродливым в своей безнадежности больничным коридорам, в которых каждая стена пропитана страданием и отчаяньем. Витамины… почему мама за них зацепилась? Всегда ненавидела их, хоть и безвкусные они, и небольшие, да и у врачей, по которым меня мама таскала, приходилось принимать горазда более невкусные лекарства.

Но витамины эти я лютой ненавистью ненавидела, и даже не заглядывала в аптечку, когда маму забрали. Не принимала их, и когда мама заговорила, почувствовала укол вины. Она столько сил потратила на мое здоровье, давшее слабину после голодного детства, а я так бездарно отношусь к себе.

Может, мама имела в виду, чтобы я не забывала их принимать? Может, оговорилась?

— Скорее всего, — сказала с неудовольствием, зашла на кухню, и открыла дверцу шкафа, где стояла белая пластиковая банка. — Пора быть ответственной, Вера!

Достала пилюлю, затем, подумав, добавила к ней еще одну, и запила их водой.

Мама была бы довольна.

Глава 13

— Вера, кофе, — набрал по селекторной связи, и в ответ донеслось:

— Снова будешь чашками швыряться? Ладно-ладно, Влад, — она уловила в тишине угрозу, и тихо хмыкнула. — Сейчас устрою.

Это «сейчас» растянулось, как и водится у Веры, на десять минут. Но вот она зашла в кабинет — бледная, кудри стянуты в пучок, но глаза наглые. И только сейчас в голову мысль пришла: а не травит ли она меня также, как мать травила?

Подсыпала мне какую-то дрянь, название которой я забыл, а потом сама же и лечила, и лишь в эти моменты я внимание от нее получал. Может, Вера такая же психопатка?

Нет, вряд ли.

Но ее мать, видно, не травила, раз жива до сих пор. Только мне такое «счастье» досталось, как Ники не стало.

— Я, кажется, сказал тебе, чтобы одевалась нормально.

— Не голая ведь пришла! Да что не так? Нет у меня таких шмоток, как у твоей Ларисы, — скривилась Вера. — И вообще, секретарь — лицо фирмы, так? Какая фирма — такое и лицо. Пей.

Очень ласково, я в восторге.

— Еще будут указания, хозяин? — продолжила паясничать Вера, а у меня в голове картина, и картина эта до одури приятная: подозвать наглую девчонку ближе, схватить, ломая сопротивление, завалить к себе на колени, и выдрать как следует по заднице. Так, чтобы горела, чтобы сидеть было больно…

… чтобы следы мои на ее коже остались.