Леопольд Захер-Мазох - Сочинения
— Ванда, умоляю тебя… — бормотал я, заикаясь, — но ты рассердишься…
— Делай со мной что хочешь… — шептала она.
— Я хочу, чтобы ты топтала меня ногами… умоляю тебя… иначе я помешаюсь…
— Ведь я запретила тебе говорить об этом! — строго воскликнула Ванда. — Или ты неисправим?
— Ах, ты не знаешь, как безумно я люблю тебя!
Я опустился на колени и зарыл свое пылающее лицо в складках ее платья.
— Я думаю, — задумчиво начала Ванда, — что все это безумие твое — одна только демоническая, неудовлетворенная чувственность. Это — болезненное уклонение, свойственное нашей природе. Если бы ты был менее добродетелен, ты был бы совершенно нормален.
— Ну сделай же меня нормальным… — пробормотал я.
Я перебирал руками ее волосы и искрящийся переливом мех, вздымавшийся и опускавшийся на груди ее, словно освещенная луною волна, и туманивший мне голову.
И я целовал ее… Нет! — она меня целовала — так бурно, так исступленно, словно хотела испепелить меня своими поцелуями. Я был как в бреду… сознание я давно потерял, а теперь я совершенно задыхался. Я рванулся от нее.
— Что с тобой?
— Я страдаю невыразимо…
— Страдаешь? — она громко и весело расхохоталась.
— Ты смеешься! — простонал я. — О, если бы ты могла понять…
Ванда вдруг притихла, взяла руками мою голову, повернула меня к себе и страстно, порывисто прижала меня к груди.
— Ванда… — в беспамятстве бормотал я.
— Я забыла — тебе ведь страдание приятно! — воскликнула она и снова засмеялась. — Но погоди, я снова вылечу тебя — потерпи!
— Нет, я не стану больше допрашивать тебя, хочешь ли ты отдаться мне навеки или только на одно блаженное мгновение! Я хочу взять свое счастье… Теперь ты моя, и лучше мне когда — нибудь потерять тебя, чем никогда не иметь счастья обладать тобой.
— Вот так, теперь ты благоразумен…
И она снова обожгла меня своими жгучими губами…
Не помня себя, я рванул горностай и все кружевные покровы и прижал к своей груди ее обнаженную, порывисто дышавшую грудь…
Я потерял сознание, обезумел…
Только теперь мне вспоминается, что я увидел каплющую с моей руки кровь и апатично спросил:
— Ты меня поцарапала?
— Нет, кажется, я укусила тебя.
* * *Замечательно, что всякие переживания и отношения в жизни принимают совершенно иную физиономию, как только появится новое лицо.
Мы проводили с Вандой упоительные дни бродили по горам, вдоль озер, читали вместе, и я заканчивал ее портрет. А как мы любили друг друга! Каким счастьем светилось ее очаровательное лицо!
И вдруг приезжает ее подруга, какая-то разведенная жена, женщина немного старше, немного опытнее Ванды, немного менее добросовестная — и вот уже во всем сказывается ее влияние.
Ванда хмурится, часто бывает со мной несколько нетерпелива.
Неужели она уже не любит меня?!
* * *Почти две недели уже длится это нестерпимое положение.
Подруга живет у нее, мы никогда не бываем одни. Вокруг обеих молодых женщин увивается толпа знакомых мужчин. Среди всего этого я играю нелепую и смешную роль с моей любовью, с моей серьезностью и моей тоской.
Ванда обращается со мной, как с чужим.
Сегодня во время прогулки она отстала от общества, оставшись со мной. Я видел, что она это сделала умышленно, и ликовал. Но что она мне сказала!
— Моя подруга не понимает, как я могу любить вас. Она не находит вас ни красивым, ни особенно увлекательным в каком-нибудь другом отношении. Вдобавок она занимает меня с утра до ночи рассказами о веселой блестящей жизни в столице, напевает мне о том, какой успех я могла бы иметь, какую блестящую партию могла бы сделать, каких красивых и знатных поклонников могла бы приобрести. Но что мне до всего этого, когда я люблю вас!
На мгновение у меня дыхание перехватило, потом я сказал:
— Я не хочу становиться у вас на дороге, — клянусь вам, Ванда. Забудьте обо мне совсем.
Сказав это, я приподнял шляпу и пропустил ее вперед. Она изумленно посмотрела на меня, но не откликнулась ни звуком.
Но когда я на обратном пути снова случайно встретился с ней, она украдкой пожала мне руку и посмотрела на меня так тепло, многообещающе, что я вмиг забыл все муки последних дней и вмиг зажили все мои раны.
Только теперь я уяснил себе хорошенько, как я люблю ее.
* * *— Моя подруга жаловалась мне на тебя, — сказала мне Ванда сегодня.
— Она чувствует, по-видимому, что я ее презираю.
— Да за что ты ее презираешь, глупенький?! — воскликнула Ванда, взяв меня за уши.
— За то, что она лицемерка. Я уважаю только добродетельных женщин или таких, которые откровенно живут для наслаждения.
— Как я! — шутливо заметила Ванда. — Но видишь ли, дитя мое, женщине это возможно только в самых редких случаях. Она не может быть ни так весело чувственна, ни так духовно свободна, как мужчина; ее любовь представляет соединение чувственности с духовной привязанностью. Ее сердце чувствует потребность прочно привязать к себе мужчину, между тем как сама она склонна к переменам.
Отсюда возникает разлад, возникает, большей частью против ее воли, ложь и обман и в поступках, и во всем ее существе, — и все это портит ее характер.
— Конечно, это правда. Трансцендентный характер, который женщина хочет навязать любви, приводит ее к обману.
— Но свет и требует его! — перебила меня Ванда. — Посмотри на эту женщину: у нее в Лемберге муж и любовник, а здесь она приобрела еще нового поклонника и обманывает их всех, а в свете она всеми уважаема.
— Да пусть ее, — только бы она тебя оставила в покое.
— И за что относиться так презрительно? — с живостью продолжала Ванда. — Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность — извлекать пользу из своих чар. И есть своя заманчивость в том, чтобы отдаваться без любви, без наслаждения, — сохраняешь хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
— Ты ли это говоришь, Ванда?
— Отчего же? Вот что я вообще должна тебе сказать, заметь: никогда не будь спокоен за женщину, которую любишь, потому что природа женщины таит в себе больше опасностей, чем ты думаешь. Женщины не так хороши, как их представляют их почитатели и защитники, и не так дурны, как их изображают их враги. Характерная особенность их в том, что они бесхарактерны. Самая лучшая женщина может унизиться моментами до грязи, и самая дурная неожиданно возвышается иногда до добрых, высоких поступков и пристыживает тех, кто относится к ней презрительно.
Нет женщины ни хорошей, ни дурной, которая не была бы способна во всякое время и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные, мысли, чувства и поступки.
