Заплатить за все (СИ) - Зайцева Мария
И гудение неразборчивое трансформируется постепенно в вполне разборчивый низкий говор:
— Блять, глаза раскрывай, прокурорша… Давай, давай… Нахуя полезла? А если б я?.. Блять…
Не особо приятно, когда тебя ругают, но боже, какой кайф просто слышать голос не через толщу воды!
Какой кайф просто дышать, сжимать судорожно пальцы на мокрой ткани… Кажется, я своего спасителя до сих пор отпустить не могу, как вцепилась в него в отчаянном желании выжить, так и держу.
И сведенные судорогой пальцы вообще не хотят разжиматься, лишаться опоры, кажется, единственно сейчас верной, главной.
— Бледная такая… Воды наглоталась, что ли? Искусственное дыхание, а? Блять…
Грубые руки резко, но довольно аккуратно и без боли, ощупывают меня, давят на грудь посередине, но воды внутри нет, не успела много глотнуть, потому ничего не выходит.
А вот глаза раскрываются наконец-то.
Темная фигура надо мной становится четче, и в первое мгновение я едва сдерживаюсь, чтоб не заорать.
Потому что надо мной всей своей немалой массой нависает… Горелый! Горелый, мать его! Откуда он тут? Что он?.. Это он, что ли, спас? Правда? Спас? Меня?
Шире раскрываю глаза, не веря тому, что вижу. Может, галлюцинация? Может, морок? Может, я вообще уже утонула, и это такой своеобразный ад? С Горелым в роли главного демона?
Закрываю глаза, зажмуриваюсь изо всех сил. Потом несмело открываю, со страхом понимая, что ничего не поменялось. Картинка передо мной остается прежней.
Яркое небо, гладь озера, чуть не убившего меня, и мрачная физиономия Горелого, закрывающая все это практически полностью.
Осознаю, что лежу на пологом берегу, голая… Голая, мать его! И он надо мной нависает! Лапы свои не убрал с груди! И что-то уже вообще не похоже, что искусственное дыхание хочет делать, по крайней мере в рамках спасательной операции!
Перевожу взгляд на свои судорожно сжатые на его мокрой футболке пальцы, пытаюсь разжать, но ничего не выходит.
А Горелый рассматривает меня, внимательно так, и интерес его очевиден даже такой напуганной до полуобморока истеричке, как я.
— Ну, ты как? Дышать можешь? — спрашивает он, но почему-то не отклоняется, давая мне больше воздуха, а, наоборот, еще ниже опускается.
Я в деталях могу рассмотреть его глаза, темные, черные практически, морщинки в уголках, но не от смеха, а от того, что много щурился… И губы, твердые даже на вид, спрятанные в мокрой бороде. У него уже борода выросла за то время, что мы не виделись, такая густая, окладистая, я бы сказала… И почему-то с этим девайсом на физиономии он не смотрится менее… пугающе. Даже, наверно, наоборот, диковато, жутковато… С всклокоченных волос на меня падает капля воды… Мокрый полностью же… Видно, в чем был, в том и кинулся в озеро… Спас меня… Надо же…
Он что-то спрашивает… Смотрит внимательно…
А на виске бьется венка. Темная… И пульсация ее завораживает. Я не слышу, о чем он спрашивает, просто смотрю на эту венку, считаю удары сердца… И, кажется, что слышу их. Чувствую. Он близко так, а у меня голова кружится. Это от переизбытка кислорода… На контрасте…
— Ты чего-то не в себе… — бормочет Горелый тихо-тихо, и с странным, словно сторонним каким-то удивлением осознаю, что прямо в губы мне говорит, дыханием обдает… Горячо… — Надо все же искусственное…
Я раскрываю рот, чтоб сказать, что не надо, что я вполне способна дышать самостоятельно…
И не успеваю.
Твердые, жесткие губы накрывают рот, настойчивый язык сходу проталкивается, моментально давая понять, что искусственное дыхание Горелый делать не умеет… А вот целовать умеет.
Это я, собственно, и с прошлый раз поняла, но тогда все мысли были только о борьбе, потому на технику поцелуя внимания не обратила.
А вот сейчас…
Он одновременно грубый, насильственный, жадный очень и какой-то… правильный, что ли? Правильно грубый, правильно насильственный, правильно жадный.
Так не бывает, я с таким не сталкивалась раньше… Хотя, что я видела-то? Только Стаса…
А тут совершенно другой уровень, прямо чувствуется.
Я не могу ничего сделать, сопротивляться не способна, пальцы до сих пор намертво сцеплены на груди Горелого, на его мокрой футболке, и он пользуется моей беспомощностью на полную катушку, рыча сквозь поцелуй и, словно медведь, подминая меня под себя.
Чувствую себя игрушкой в лапах зверя, и эта слабость, позорная, неправильная, почему-то приносит удовольствие. От меня ничего не зависит, а значит…
Значит, можно временно отключить голову, и без того находящуюся в полном беспорядке, судя по моему непротивлению и даже чему-то похожему на блаженство, наполняющему тело истомой, давно забытой, и от этого сладкой до опьянения…
Горелый жарко дышит, что-то бормочет, матерится, кажется, щедро пересыпая речь зоновскими оборотами, скользит раскрытым ртом по скуле, шее, спускается вниз, захватывает грудь, прикусывает чуть-чуть сосок… И меня бьет дрожью. Опять. Теперь уже не от страха, а от возбуждения.
Удивительно, как такой зверь может быть настолько горячим…
Я ведь ненавижу его!
Боюсь!
Понимаю, почему он все это делает!
И в то же время не могу не ответить… Не могу тормознуть его! И не хочу уже.
Потом я буду думать, что стресс требовал выхода, что организм, насмерть перепуганный возможной угрозой гибели, так жадно пожелал жить, что отключил напрочь мешающий ему мозг.
Потом.
А сейчас я не думаю.
Я раскрываюсь податливо, позволяя своему самому главному за последний месяц страху овладеть собой.
Полностью.
И, черт, это настолько хорошо, что, если б я знала, что так будет, то, возможно, и не отталкивала бы его там, в беседке…
Глава 12
У Горелого обычно на все случаи жизни имелся план. Ну, практически на все случаи… Иногда, конечно, планы эти феерически проебывались, потому что все предугадать невозможно, но в любом случае, хорошо, если они есть, чем если нет…
Вот только с мелкой прокурорской гадиной все планы четко полетели к ебеням.
Нет, домик очень в тему встал, Горелый не планировал его, но тут, как говорится, свезло. Он давно хотел чего-то такого, на самом деле.
Усадьбу на серьезные гектары где-нибудь в жопе мира, чтоб обустроить ее по своему вкусу, сделать там вертолетную площадку, бункер и прочие приблуды, которые отличают рачительного хозяина от лошары.
Тот, кто этот домик начал строить и не потянул по финансам, явно относился ко второй категории. Такие крутые загоны и так их проебать… Это уметь надо!
Короче говоря, Горелый даже в самом начале чуть-чуть переключился со стервы-прокурорши на строительство, неожиданно для себя ловя сладкий кайф от того, что все делается так, как ему хочется, как ему мечталось в четырех стенах с окнами — решетками.
Естественно, за дамочкой приглядывали в любом случае, он же не дурак, совсем контроль терять над ситуацией… Хватит с него уже, потерял один раз… Вспоминать стыдно, дурак дураком себя вел. Кто бы из мужиков узнал, поржали бы…
Девка вела себя тихо, видно, напугавшись все-таки до усрачки, и это Горелого очень даже устраивало. Пусть сидит, сучка говорливая. Наверняка ей передают информацию про него, деревня же, все друг про друга знают, а он и не скрывается.
От одной только мысли, какие в голове у прокурорши крутятся ужастики на тему его, Горелого, планов, становилось легче.
Пусть, пусть посидит в своей норке, мышка-норушка, бля, помаринуется… Дойдет до кондиции. А потом они опять поговорят. Уже в других реалиях…
Когда Горелому сообщили, что девка неожиданно с ранья рванула к озеру, он только глаза успел продрать да выматериться от души, глянув на часы.
Пять утра!
Да еб твою мать!
Чего тебе не спится, дура ты бешеная?
Можно, конечно, было бы оставить ситуацию на наблюдателя, но что-то подсказывало Горелому, что надо самому смотреть. Очень уж неожиданно прокурорша рванула в утреннюю рань. Куда, интересно? Сидела-сидела себе, и вот на… Она — баба неожиданная, мало ли чего могла удумать…
