Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
Он закурил сигарету, и Мерри расценила этот жест так, как ученый-естествоиспытатель видит в некоем факте очередное доказательство своей гипотезы. Его жест, решила она, подтверждает ее гипотезу: он хочет — или должен — быть пассивным. И даже осмыслив такую возможность и поняв, что от нее в таком случае требуется, она не хотела ускорять события. Ей захотелось уйти, чтобы они оба получили возможность передышки. Она протянула руку и показала двумя пальцами знаменитый черчиллевский знак «V», прося у него сигарету. Он повиновался. Она сделала одну затяжку и отдала сигарету обратно.
Но протянув ему сигарету, Мерри поняла, что сейчас ей представился единственный шанс. Она не убрала руку, но мягко ее уронила ему на живот. Он продолжал курить, не прося ее ни продолжать, ни прекратить. Она ощутила физический трепет или нервную дрожь, какое-то содрогание, чего он, как ей показалось, не заметил. Или это как раз то самое? То, чего он и хочет? Эта ее нервная дрожь, этот ее страх, который он должен ощутить, чтобы возбудиться?
Но это было, похоже, не то. Она вновь слегка содрогнулась и уже не пыталась подавить это содрогание, что, впрочем, не вызвало никакой его ответной реакции. Она даже почувствовала облегчение, ибо мысль, что он, возможно, получает удовольствие, причиняя ей страдание, если не ужаснула ее, то и особого восторга не вызвала. Она провела рукой ниже, начала поглаживать ему живот, потом ляжку, стараясь, чтобы ее движения были как можно более спокойными и непринужденными. Важно сделать вид, что все происходит совершенно естественно.
Она тронула его пенис, потом снова провела рукой по ляжке, потом опять дотронулась до пениса. Он взял ее ладонь. На мгновение она испугалась, что он сейчас скажет ей «не надо», «прекрати». Но нет, к ее удивлению и облегчению, он только несколько секунд подержал ее за руку и произнес:
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя. Я так тебя люблю! — прошептала она, целуя его.
Помедлив, он стал трогать ее груди, потом погладил шею и сказал:
— О, Мерри, бедная Мерри, дорогая Мерри! — он прижал ее к себе, крепко обнял и вошел в нее.
Возможно, потому, что она сильно волновалась, или потому, что это был их первый раз, все произошло, против ее ожидания, без фейерверка и хлопушек. Он делал все как-то механически и поспешно. И потом выскочил из нее сразу, не только освободившись от се тела, но и от нее самой, откатившись на другой конец кровати, закурив очередную сигарету и задумавшись о чем-то. Ей он не сказал, о чем думает, не дотронулся до нее и даже сделал вид, будто се здесь нет. У нее было такое ощущение, словно она и не входила к нему в спальню, словно они и не занимались любовью.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Ни о чем.
Она ему не поверила. Но что ей оставалось делать? Она не станет к нему приставать с расспросами. И не будет говорить с ним, не будет болтать ни о чем, не будет навязываться. Что само по себе смешно, подумала она. Но она правильно поступила, совершенно правильно поступила, придя к нему и осуществив атаку на его тело. Но после физического нападения на него она не смогла перейти в словесную атаку. Как странно устроен человек — какие нелепые ограничения он себе устанавливает!
Она молчала довольно долго. Наконец, начав подумывать, как бы достойно покинуть комнату — стоит ли подождать, пока он уснет, и уж после этого удалиться, — она решила предпринять последнюю попытку заговорить с ним.
— Я люблю тебя, Рауль.
— И я люблю тебя, Мерри.
— Ну и хорошо.
— Но…
— Что но?
— Но ты должна понять меня. Ты, наверное, знаешь, ты, наверное, уже заметила, что за то время, что мы были вместе, и вот теперь, что… я не могу… не могу уподобиться твоим любовникам.
— Надо подождать. Мы должны привыкнуть друг к другу.
— Нет, это не то. Если бы все было так просто, мне не о чем было бы беспокоиться, моя жизнь превратилась бы в праздник. Я бы рад с тобой согласиться. Но я не могу. Если быть до конца честным — я не могу.
— Нам надо еще раз попробовать. Надо попытаться.
— Мои жены говорили то же самое, поверь мне, — сказал он горестно. — Я был женат на двух красивейших женщинах. На Клотильде и на Моник. И вот теперь у меня есть ты. Думаешь, я не пробовал! Я пробовал уже столько раз, сколько ни один мужчина за всю жизнь не пробовал!
— И что, ничего нельзя сделать? Ты обращался к врачу, к психиатру?
— Нет, — ответил он резко. — И не буду.
— Ты им не веришь?
— Напротив, верю. Но я вовсе не убежден, что мне желательна эта нормальность, которая лишит меня многого — всего остального. Допустим, меня можно «излечить» — что, между прочим, вполне вероятно. Ну, и что тогда? Я ведь утрачу тот острый угол зрения на мир, тот ракурс, который принадлежит только мне и никому больше. Это будет нечестный обмен!
— Ты имеешь в виду свое творческое видение?
— Естественно. Но не только это. Ведь моя жизнь не сводится только к фильмам, которые я снял или которые собираюсь снять. Видишь ли, мне нравится быть таким, каков я есть. Это не всегда приятно. Я имею в виду то, что произошло сегодня. Но не сомневаюсь, и в жизни нормальных людей множество неудобств. Однако у меня, именно такого, каков я есть, жизнь протекает под высочайшим напряжением, и эту напряженность жизни я бы не хотел утратить. Говорят, больные туберкулезом тоже ощущают такое же жизненное напряжение. Или почти такое же. А я зато могу нормально дышать, моей жизни ничто не угрожает. Это же не смертельная болезнь.
— Но что же это? То, чем ты… болен?
— Для этого еще не придумали никакого подходящего названия. Думаю, за отсутствием соответствующего термина, мою болезнь можно просто назвать сексуальной слабостью.
— И из этой слабости ты черпаешь жизненное напряжение?
— Ну да! Конечно. Пойми: я просто слаб, но не мертв. Ты же видишь, я способен тебя любить, способен тебя желать, оценить твои физические достоинства. Единственное, что я не могу, — это удовлетворить твои сексуальные аппетиты.
— Да откуда это тебе известно? Что ты знаешь о моих сексуальных аппетитах?
— Ты же сама пришла ко мне сегодня — помнишь?
— Помню.
— Так вот, я не могу и не смогу обеспечить тебе всю полноту сексуального удовлетворения, которое ты привыкла получать и которого твоя красота заслуживает. Но я не жесток, не бесчестен. Так что полагаю, ты будешь находить себе партнеров на стороне. Я даже буду этого от тебя требовать. Но я хочу также получать свою долю эмоциональных переживаний. Мне это не будет доставлять душевных мук: ревность — романтическая глупость. Но я хочу ощущать горечь сожаления и в то же время, если угодно, альтруистическую радость от того, что ты испытываешь и что я мог бы — но не могу — испытывать вместе с тобой. Потому что я ведь люблю тебя и хочу тебя настолько сильно, что способен страдать при мысли о твоих сексуальных приключениях.
