Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель
Мои родители развелись. Это так, это уже случилось, чужие на всю жизнь. Моя храбрая мама объявила мне об этом официально. Я старшая, имею право на ответственность, право порицать и знать обо всем — от тривиальных пустяков до самого трудного. Родители развелись. Я нейтральный и печальный поверенный душевных ран и этого известия, порвавшего живую нить нашей жизни, непрерывность ее течения.
Наша семья была недружной, тяготевшей к пьянству, наша связь — печальной необходимостью, близость — невыразимой и целомудренной. Работа, зацикленность на самих себе, неспособность к серьезному совместному существованию, нежелание подарить близкому тепло собственного сердца породили между нами дистанцию. Каждый в нашей семье жил сам по себе, как будто между нами была война, и все-таки это была семья.
Мать говорит, что ничего страшного, Бог поможет. Бог ничем не поможет, а уж мать тем более. Я вижу, как ей больно, ее то и дело трясет, глаза бегают, она таращит их, чтобы скрыть слезы, такие слабенькие, что они даже не скатываются вниз. Мать хочет быть сильной и продолжать верить, что понимает жизнь и то, как она устроена. Она цепляется за привычные строгие правила, защищающие от всего на свете, и тут же ее прорывает, как плотину, уже давно еле державшуюся под напором накопленной воды.
Когда отец уходит, мать осознает могущество любви. Любовь моего отца, которую она считала своей, перешла на другую, другое тело, и это надломило мать до конца ее жизни.
Родители любили друг друга, теперь я знаю это, но они мучились одной и той же болью. У обоих истребили, подорвали способность любить задолго до брака.
Их любовь была замкнутой в себе. Физическое слияние существовало как бы отдельно от самой любви: у отца — навязчивое, наигранное возбуждение, а для матери — род неприятной, нежелательной повинности.
Мать любила отца, его нежданные вспышки радости, его молчание, его пылкость, но не принимала силу его желания. Она хотела от мужчины одной только нежности. В ее душе жили следы протестантского воспитания, непоколебимое чувство нормы, одинаковости, усредняющее все живое с его устремлениями и отличиями.
Отец отличался от нее тем, что у него был член. Мать любила все, что было между ними общего, но только не этот крепкий и твердый член, не массивное тело отца, не его терпкий запах, не его власть над нею, раздавленной и послушной. Мама любила танцевать, грациозно кружиться, а не трястись в такт удовлетворению мужского желания.
Родители любили друг друга, не признаваясь в этом, силились убежать от любви и не могли от нее отречься. Бывали у них взаимные ласки, когда они тайно, украдкой утешали друг друга. Отцу нравилось, когда мать по-доброму заботилась о нем. Она одевала и прихорашивала его, проверяла, хорошо ли постираны и выглажены его хлопчатобумажные рубашки, сытный ли стол, свежее ли на нем пиво. Но стола оказалось недостаточно. После отказов матери отец изменял ей, он уходил, но всегда возвращался. И раз уж он вернулся, дело обходилось какой-нибудь парой пощечин.
Вечерами я все время думала об одном. Что объединяет нас всех? Где высшая любовь, начало всего живого? Такой вопрос я ставила перед собой. И когда я поняла, что ответа нет и вот прожит еще один день без всякого намека на любовь, без малейшего признака нежности, я мечтала о далеких краях, где теплее, чем здесь, мечтала попасть в страну, где занимались бы любовью целыми днями, и о тех фильмах, в которых все просто, а венчает их долгий поцелуй с закрытыми глазами, такой долгий, словно после него ничего уже не будет.
Я не знаю ничего обиднее, чем быть отвергнутой, когда твое тело неприятно физически. Отвергают его кожу, плоть, формы, само его существование. Быть абсолютно уничтоженной простым отодвигающим жестом или чьими-нибудь поджатыми губами. Страшная обида. Отцу это было невыносимо. Невыносимое ощущение отвергнутого он, ребенком отданный в пансион, помнил еще по сухим и холодным пальцам своей матери. Мои родители не смогли сказать друг другу всего этого. Не смогли понять друг друга, прорваться к счастью, соединить плоть и страсть. Их любовь не переживала поры цветения.
Из жизненных испытаний выходят либо закаленными, либо сломленными — это зависит от характера, а может быть, от везения. Мои родители сломались. Казалось, их жизнь продолжается, отец снова женился, мать — одна. Я думаю, она весь остаток жизни так и просидела у телевизора в гостиной, ожидая, что отец вернется. В том, как быстро она вскидывает глаза и резко поднимается на каждый звонок в дверь, по тому, как в ответ на звяканье дверного колокольчика открываются ее губы, я узнавала маму, которая ждет папу. Вернись этот человек к ней — она приняла бы его, обняла, пустила бы в свое тело, сделала бы это для него. И все бы ему простила. Она смогла бы все возвратить. Она продолжала его любить, и жизнь без него — все эти годы ожидания — была как нарыв, обычный нарыв, который прорвался бы, стоило лишь отцу возвратиться.
Я дитя разведенных людей, из распавшейся, разделенной семьи. Как мне теперь жить в атмосфере разобщенности, ведь я плод любви. Меня разрезали, разорвали, обезличили. Сорок лет минуло, а в моей жизни так и не было ничего печальнее развода родителей.
Каникулы заканчиваются раньше, чем ожидалось. Мы не возвращаемся в отель, а едем в новую квартиру, которую купил нам отец. Все продумано и организовано. Мы заканчиваем операцию по расставанию, длящуюся уже долгие месяцы. Эта дрянь обо всем позаботилась. Кое-какая мебель и наш скарб уже перевезены из отеля прямо в квартиру. Мать спрашивает, можно ли еще прийти в отель. Дрянь отвечает, что в этом нет необходимости, все ведь уже вывезено. Мать настаивает, все это так неожиданно, отец соглашается с ней.
У матери всего несколько часов, чтобы покинуть место, где она была хозяйкой пятнадцать лет. Она тупо ходит по комнатам, за ней по пятам дрянь, вдруг опять навострившая ушки и подстерегающая каждое движение. Мать вынимает маленькую шкатулку с драгоценностями, которую прятала под стопкой простыней. Та проверяет, что внутри, и разрешает матери увезти свои безделушки. Мать собранная, сильная. От волнения она забудет об элементарных вещах. У нас ни простыней, ни полотенец — никто не подумал
