Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф
И унижаться, черт бы его побрал!
И снова бизнес-центр, из которого я почти в слезах выбежала в прошлый раз, снова пост охраны, турникет, и лифт.
И Лариса, волком глядящая на меня.
— Я к Владу… к Владиславу. Он в офисе?
— Обождите, — она указала на диван, поморщилась, будто я — самое неприятное, что она в своей жизни видела. — И не смейте снова бежать за мной, и врываться в кабинет директора! Иначе я вызову охрану, и вас больше не пропустят.
Боюсь-боюсь. Просто дрожу от ужаса, страшнее угрозы я не слышала, угу.
— Я подожду. Не волнуйтесь, за вами не побегу.
Лариса смерила меня подозрительным взглядом, и скрылась в коридоре. А я сижу на обитом красной кожей диване, прислушиваясь к шуму — здесь уже не так пусто, как позавчера, но людей все-равно мало для целого этажа, который Влад арендовал.
Интересно, а он действительно просто богатый сынок, который нашел новую игрушку-бизнес, или он сечет во всем этом?
— Вас ожидают, — Лариса сказала это, смешно поджав губы. — Поторопитесь.
— Бегу-бегу!
Ей Богу, смешно. К чему лишний пафос, а эта фифа вся им пропитана, вся из дутого чувства собственного достоинства состоит — нарочитого и наигранного, и от того она смешна и нелепа.
Но весь смех улетучивается, едва я увидела его — Влада. Снова окно, в которое он смотрит, стоя спиной ко мне.
Отношение свое показывает?
— Привет, — села в кресло для посетителей, а он даже не шелохнулся, будто меня здесь нет.
— Скажи, здесь хоть что-то в лучшую сторону изменилось? Или одна деградация и упадок?
— Аттракционы новые привезли, и сквер пионеров в порядок привели, — ответила, вспомнив улучшения, о которых все газеты не один год писали, как о событиях вселенского масштаба. — Шиномонтажка еще сгорела, дымило неделю. У нас не так плохо, Влад.
— А ты многое видела? Путешествовала? Ты хоть в столице была, чтобы судить?
— Так то столица, не сравнивай.
— Вера-Вера, — протянул, и, наконец, обернулся ко мне. Губы — легкий намек на улыбку, а глаза — убийцы. Наверное, именно так они и смотрят — убийцы, о которых я читала. Те, которые в темных переулках жертв выжидают.
Глаза-убийцы, глаза-дуло пистолета, глаза-острый нож, вспоровший меня до самого нутра, иначе почему так больно и неуютно?
— Не смотри так!
— Как?
— Так, — просипела. — Я по поводу мамы пришла… Влад, я должна полететь с ней. Неужели это настолько дорого, что ты не хочешь… что ты не можешь оплатить и мой перелет? Мне не нужна гостиницы, я могу в госпитале жить, вместе с мамой, или там подработку найду, русскоязычных в Израиле, я слышала, много. Пожалуйста…
— Нет, — резко перебил он. — Мать летит с врачами и с двумя сиделками, она в надежных руках. Ты останешься здесь.
— Но почему? — заорала я в непонимании. — Почему? Влад, ты же сам сказал мне вчера, что… что она не выдержит, что все это бесполезно, и шансов нет. Я должна быть с ней, если все кончено, понимаешь ты, черт тебя возьми, или нет?
— Остынь, Вера. Я ненавижу бессмысленные истерики. Ты остаешься здесь, мать улетает. Или же вы обе остаетесь здесь, и ты можешь своими глазами увидеть, как она умирает — меня устроят оба варианта.
Не изменился.
Я дурой была, что допустила мысль, что Влад другим стал. Вернее, не так, он стал другим — еще более злым подонком, наслаждающимся моими отчаяньем и непониманием.
— Но почему? — прошептала, снова опускаясь в кресло, из которого вскочила. — Я не понимаю.
— Потому что я так решил. Ты остаешься, Вера, и ты теперь работаешь на меня. Деньги я отваливаю приличные, людей не хватает, и мне нужна секретарша. Весь долг ты не отработаешь, но хоть какую-то пользу принесешь.
Секретарша? А как же эта цаца с перекошенным при моем виде лицом?
— Ларису ты увольняешь?
— Лариса не секретарь, она помогает, пока я не найду кого-нибудь. Будешь сидеть в приемной, разбирать бумажки… ты справишься с этим, Вера? Или слишком сложно для тебя?
— Влад…
— Продолжаешь спорить, — вздохнул он. — Где благодарность? Ты ведь поняла уже, что плевать я хотел на мать. Лишь ради тебя помог, могла бы и отблагодарить. Я прошу о сущей ерунда, Вера.
— Ты не просишь, в том-то и дело.
— А ты хотела, чтобы я просил тебя на коленях? — усмехнулся Влад. — Брось, девочка, это и тебе полезно будет, и мне: поработаешь в нормальном месте, для резюме будет полезнее такая запись, чем «мастер маникюра». Денег заработаешь, опять же, а в Израиле тебе делать нечего. Матери ты не поможешь, и видеть ее конец — от этого тоже не легче будет, поверь.
— Тебе откуда знать, что лучше, а что хуже? — спрятала лицо в ладонях, устав от Влада, и от этого бессмысленного в своей жестокости дня.
— Я видел крах в самом уродливом его проявлении, и знаю, о чем говорю. Ты останешься здесь, больше говорить об одном и том же я не намерен. Время — деньги, Вера, запомни это.
Время — деньги.
Время — великая ценность.
Время идет лишь вперед, и назад его не отмотать.
Время конечно и бесконечно.
Время, время, время, будь оно проклято! И ты, Влад, тоже! Но спорить и правда бессмысленно — он все решил, но он просит слишком многое.
И нет, это небольшая цена, быть его секретарем. Я хоть до конца жизни готова все прихоти Влада исполнять ради шанса снова пройтись по улицам города со здоровой мамой, но красть у меня наши мгновения с ней, наши, возможно, последние мгновения — это больше, чем готов любой человек дать.
Но Влад не спрашивает, а значит, я не лечу в Израиль.
И остаюсь здесь.
— Твоя взяла, Влад. Когда приступать?
Глава 8
— Это тебе, — Кирилл протянул мне сладкую вату — розовую, с бисеринками сиропа, застывшими и искрящимися на солнце.
С детства ее не ела, а ведь любила раньше! Клянчила у мамы деньги, и первое время она позволяла мне подобные лакомства, а потом… потом я начала болеть, и я слышала строгое: «Нельзя».
Мне было нельзя почти все: шоколад, кофе, чипсы, бургеры, мясо и макароны, жареное и копченое… да проще перечислить то, что я ела за все эти годы: овощи на пару, филе, вареную рыбу и кефир.
Но вот в чем странность,
