Райчел Мид - Оковы для призрака
Священник уже начал говорить, поэтому я пробралась до скамьи Дмитрия и опустилась на нее так тихо, как могла. Правда, это все равно привлекло внимание находящихся поблизости людей; они были потрясены, увидев меня рядом с бывшим стригоем, который снова стал дампиром. Я ловила на себе взгляды, слышала перешептывания.
Стражи устроились на некотором расстоянии от Дмитрия. Когда я села рядом, выражение его лица свидетельствовало о том, что он и удивлен, и не удивлен этим.
— Не начинай, — сказал он негромко. — Не здесь.
— Даже не мечтай об этом, товарищ, — пробормотала я. — Я здесь исключительно ради спасения души.
Он, конечно, не поверил в мое благочестие. Правда, на протяжении всей службы я не проронила ни слова: кое-какие понятия о приличиях есть и у меня. Спустя несколько минут Дмитрий заметно расслабился: видимо, поверил, что я собираюсь вести себя хорошо. Он переключил внимание на песнопения и молитвы, а я получила возможность незаметно разглядывать его.
В Академии Дмитрий часто ходил в церковь; по его словам, это умиротворяло его. Он всегда говорил, что хотя совершаемые им убийства имеют своей целью уменьшение количества зла на свете, он испытывает потребность приходить сюда, чтобы подумать о своей жизни и в надежде получить прощение за грехи. Глядя на него, я осознала, что сейчас эта необходимость стала для него острее, чем когда-либо.
У него было удивительно ясное выражение лица. Обычно он старался скрыть свои эмоции, и то, что сейчас они так открыто выступили наружу, даже немного пугало. Он был целиком и полностью поглощен словами священника и, по-видимому, принимал речь о грехах очень близко к сердцу, снова и снова проигрывая в уме те жуткие дела, которые совершал, когда был стригоем. Судя по отчаянию на его лице, можно было подумать, что в душе он берет на себя ответственность за все прегрешения мира, о которых говорил священник.
На мгновение среди печали и чувства вины промелькнула искра надежды. Нет, мне лишь показалось. Надежда ведь подразумевает, что есть хоть какой-то шанс спастись. На лице Дмитрия я видела страстное желание и тоску; ему ужасно хотелось верить, что, оказавшись в этом священном месте и слушая проповедь, он хотя бы отчасти искупит свои грехи, но… Нет, он не верил в это. То, чего он так страстно желал, казалось недостижимым.
Было больно видеть его таким. Он полагал, что для него надежда утрачена навсегда. Как можно жить с таким ощущением? Я не представляла себе мира без надежды.
Я также никогда не представляла себе, что буду ссылаться на проповедь, но когда все встали, чтобы получить причастие, обратилась к Дмитрию со следующими словами:
— Тебе не кажется, что если уж сам Бог готов простить тебя, то тебе самому и подавно следует себя простить?
— И долго ты вынашивала этот довод?
— Нет, меня только сейчас озарило. Неплохо, правда? Спорю, ты думал, что я пропускаю все мимо ушей.
— Ты никогда ничего не пропускаешь мимо ушей. И ты наблюдала за мной.
Интересно. Раз он знает, что я наблюдала за ним, значит, он наблюдал за тем, как я наблюдаю? Это поражало воображение.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Потому что он не относится к делу. Я не должен прощать себя, даже если Бог прощает. И я не уверен, что Он прощает.
— Священник только что сказал: Бог прощает всё. По-твоему, священник лжет? Это было бы кощунство.
Дмитрий застонал. Никогда не думала, что буду получать удовольствие, терзая его, но сейчас выражение его лица изменилось — его мучила не только утрата надежды, но и моя дерзость. Такое знакомое, сто раз виденное выражение, что оно отчасти даже согревало, как ни безумно это звучит.
— Роза, кощунствуешь здесь только ты. Извращаешь саму суть веры ради достижения своих целей. Ты никогда не верила в Бога и сейчас не веришь.
— Я верю, что мертвого можно вернуть к жизни, — очень серьезно ответила я. — Доказательство этого сидит рядом со мной. Если уж такое возможно, то тебе нужно сделать лишь шаг, чтобы простить себя.
В его взгляде появилось ожесточение. Скорее всего, он молился, чтобы очередь к причастию продвигалась быстрее и он мог поскорее отделаться от меня. Мы оба понимали, что ему придется дожидаться конца службы. Если бы он ушел раньше, кое у кого могли возникнуть подозрения, что он все еще стригой.
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — сказал он.
— Неужели? — прошептала я, наклонившись к нему.
Огоньки свечей бросали отблески на его волосы. По-видимому, бритву ему уже не боялись давать, поскольку сейчас лицо его было гладко выбрито и прекрасные черты отчетливо видны.
— Я точно знаю, о чем говорю, — продолжала я, стараясь не поддаться его очарованию. — Знаю, что ты через многое прошел и делал ужасные вещи — некоторые прямо у меня на глазах. Но все это в прошлом. И главное, ты не мог себя контролировать. Совершенно очевидно, что ничего такого ты никогда больше делать не будешь.
Странное, загнанное выражение скользнуло по его лицу.
— Откуда тебе знать? Может, монстр еще здесь. Может, во мне осталось что-то от стригоя.
— Тогда ты должен окончательно одолеть его! Для этого нужно жить полной жизнью, а не просто исполняя рыцарский обет защищать Лиссу. Нужно открыть себя тем, кто тебя любит. Никакой стригой на это неспособен. Вот как ты сумеешь спасти себя.
— Никто не может любить меня, потому что я неспособен ответить тем же, — пробормотал он.
— Может, стоит попытаться? Вместо того, чтобы утопать в жалости к себе!
— Это не так-то просто.
— Прок… — Я чуть не выругалась в церкви! — Ничто и никогда не было для нас просто! Наша жизнь и до того злополучного нападения не была простой, но мы же справлялись! Можем справиться и сейчас. Вместе мы способны преодолеть все. Ты веришь в Бога? Прекрасно! Но гораздо важнее, чтобы ты верил в нас.
— Нет никаких «нас», я уже говорил тебе.
— Ты же знаешь — у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает.
Мы переговаривались тихо, но, думаю, по нашему виду было ясно, что между нами происходит спор. Остальные прихожане были слишком заняты, чтобы обращать внимание, а вот стражи Дмитрия не спускали с нас глаз. Я снова вспомнила, о чем говорили и Майкл, и Лисса: вывести Дмитрия из себя на людях означает оказать ему дурную услугу. Проблема состояла в том, что само мое присутствие выводило его из себя, и неважно, о чем я стала бы с ним говорить.
— Напрасно ты пришла, — вырвалось у него. — Для нас обоих лучше избегать друг друга.
— Забавно! Когда-то ты говорил, что мы всегда будем вместе.
— Я хочу, чтобы ты держалась от меня подальше, — словно не слыша, сказал он. — Не хочу, чтобы ты снова и снова пыталась вернуть чувства, которых больше нет. Они в прошлом. И никогда уже не вернутся. Никогда. Для нас лучше вести себя как посторонние. Для тебя самой лучше.
