Мария Сакрытина - Клятва (СИ)

Не рассуждая, ослеплённая болью и горечью, я ударила.

А Зак всё понял только в последнюю минуту. Он даже закрыться, как следует, не успел – я

ранила его, больно, опасно. Так, чтобы он тоже почувствовал.

Зак был сильнее меня, опытнее, но я его ненавидела в тот момент – люто. Ненависть

лишает нас сил. Даже лучших из нас. Это то единственное, что позволяло людям иногда с

нами справляться.

Я до сих пор помню, как он кричал, как звал меня, сначала вслух, а потом моя голова

раскалывалась от его криков. «Элиза, послушай! Послушай меня! Он бы ослабил тебя, он

бы был человеком, твоей слабостью, Элиза! Наши дети…»

Я била его, яростно, зло, забыв обо всём, кроме видений моего сына, которые у меня тогда, на втором (или третьем?) месяце уже появлялись. Я била, а Зак… Зак слабел. И он никогда

не мог ударить меня со всей силы.

Когда земля под нами вскипела, а небо, кажется, сошло с ума, он перестал даже

защищаться. Я била его ненавистью, била злобой – для нас это ужасней физической боли.

Он просто обессилел под конец – а я даже не сразу поняла, что он умирает.

Ярость схлынула, ушла также внезапно, как появилась. Я рухнула рядом с распростёртым

на земле Заком, упала сначала на колени, потом на четвереньки. Шёл дождь – результат

нашего поединка. Горячие алые капли падали мне на лицо, но я не обращала внимание. Я

слизывала их с губ, чувствуя металлический привкус – вместе со слезами и смотрела

прямо перед собой, шатаясь.

Хотелось умереть – просто исчезнуть, не быть. Прямо здесь. Провалились бы все

пропадом – и я вместе с ними. В бездну или ещё дальше, неважно.

- Элиза, - хрипло шепнул Зак, приковывая моё внимание. Я смотрела на него, избитого, раненого, обессиленного, и не могла понять: неужели это я? Неужели это я его…?

Поймав мой взгляд, Зак рвано выдохнул, кашляя кровью. И с трудом пробормотал:

- Я люблю тебя.

И где-то там, за густыми чёрными тучами, за сияющими лучами солнца, на небе среди

звёзд закрылся Глаз Чародея.

***

(Из личного архива герцога Ланса де Креси)

Я вынес Ария из этой бездны – не знаю, каким чудом нас не задело. Целитель не

шевелился, но дышал. Рвано, с трудом, но дышал. «Если повезёт, - думал я, - придёт в себя

и поправится». Но тогда он был абсолютно бесполезен, а мы, соответственно,

беспомощны против чародеев.

Мы отступили к городу, готовясь уйти, если что, за стены. Щит целителя нас больше не

охранял, так что когда чародеи разберутся, нам останется только посочувствовать.

А чародеи разобрались довольно быстро. Когда у нас в глазах прояснилось, и земля

перестала ходить ходуном, мы увидели, что от поля остались клочки выжженной травы да

вздыбленные земляные насыпи. И посреди всего этого лежал их Ворон, а над ним

склонилась растрёпанная бледная Элиза.

Земля вздрогнула в последний раз, подняв тучу пыли, а чародейка, задрав голову,

безбоязненно подставив лицо под плачущее кровью небо, дико закричала. И исчезла,

растворилась в алом тумане.

Без чародеев овидстанская армия почти не оказала сопротивления. Мы гнали её и гнали –

несколько дней, до границы. На второй день кровавый дождь, наконец, закончился,

наступили нормальные летние дни, но земля ещё долго смердела – особенно на том

злосчастном поле. И урожай на юге у нас в тот год не уродился.

За овидстанскую границу мы не пошли – сил не было. Какое там наступление на южан,

когда у меня от армии благодаря чародеям одно воспоминание осталось. Нам бы себя

порядок привести… Хотя знаю, меня за это упрекают. Могли, мол, отхапать плодородные

земли у Овидстана, пока у них неразбериха. Могли контрибуцию получить. Ну-ну. Во-

первых, овидстанская «неразбериха» довольно быстро закончилась. Во-вторых, не стоила

бы та контрибуция наших жизней – дурак тот, кто думает, будто южане сдались бы без боя.

Да и потом, посмотрели бы вы тогда, сколько у нас хлеб стоил! Никакая бы котрибуция не

помогла. Работы снова было…

Вечером второго дня марша меня нашёл чародейкин волколак. И, скуля да подвывая,

принялся невесть куда звать. Сначала Бурыша замутил, потом давай меня подталкивать и

тянуть. Ребята предлагали его зарубить, но я не смог. Он так умоляюще смотрел на меня –

её глазами…

Я поехал за ним. И, конечно, где-то около полуночи нашёл в лесу полуживую (или

правильней было бы, полумёртвую) Элизу. Она была без сознания – лёгкая добыча.

Наткнись на неё кто-нибудь из патрульных – не знаю даже, что они бы с ней сделали. Я

смотрел на неё, лежащую под копытами рассерженного Бурыша, бледную, в потёках

крови, умирающую. И ничего не хотел сильнее, как достать меч – и отправить её вслед за

Вороном. Право же, для мира это было бы лучше.

Её волк по-человечески плакал, лёжа рядом и время от времени облизывая чародейке руку.

Неподалёку нашлась заброшенная землянка – лесника или дезертира, не знаю. Я отнёс её

туда, раздел, согрел воды с ближайшего озера, обмыл кое-как. Настоял травки из аптечки, напоил. Она так и не пришла в себя, и я вспоминал, как наверное, так же лежал, когда она

спасла меня от племянника лорда Джереми. Я задолжал ей тогда – пора было

расплачиваться.

Я растирал ей руки – она дрожала от холода, хотя вся горела. Растирал, и уж не помню, как

получилось, что начал целовать. Она удивительно пахла – всё ещё этим своими пряными

духами да моим отваром. А я в тот момент не мог её ненавидеть, такую беспомощную и

несчастную, почти мёртвую. И когда ненависть ушла, желание вернулось. Я хотел её,

хотел больше всего на свете. Чародейку, шлюху, предательницу. Но ни одна женщина ни

тогда, ни сейчас не могла бы её заменить.

А в тот момент она лежала передо мной, доступная и беспомощная. Я целовал её. Хотел

грубо, а получалось нежно – я всё равно не мог сделать ей больно. Хотел просто заткнуть, наконец, похоть – но Элиза вдруг стала отвечать. Не открывая глаз, кажется, всё ещё без

сознания, она шептала моё имя и улыбалась.

И всё открутилось на полгода назад, когда мы проводили вот так ночи в Пчелиной Заводи, и она была моей богиней, а я мог стать её супругом. Я любил её – надо смотреть правде в

глаза. Любил, хоть и с такой же силой ненавидел, но любил всё равно. Что бы она ни

делала, какой бы ни была, я любил её. Злился, не прощал, ревновал, но любил – всегда.

Наутро, когда я проснулся, она исчезла, оставив после себя воспоминание да пряный