Лэйни Тейлор - Дочь тумана и костей
Глаза Акивы были закрыты. Он слушал и улыбался, гладя мягкий пух коротких волос Мадригал между её рогов.
— И этот рай был похож на шкатулку с драгоценностями, только без драгоценностей. Этот мир жил своей жизнью, изо дня в день, встречая розовые рассветы, наполненный звуками обитающих в нем существ и необычными ароматами, и поджидал влюбленных, которые сумели бы найти его и наполнить его своей радостью и счастьем. — Пауза. — Конец.
— Конец? — Акива открыл глаза. — Что значит конец?
— История на этом не кончается. Тот мир всё еще ждет нас, — ответила она, потеревшись своей щекой о золотую кожу его груди.
— Ты знаешь, как найти этот мир? Давай уйдем отсюда до восхода солнца. — Грустно сказал Акива.
Солнце. Оно стало напоминанием о реальном мире, заставившим Мадригал промолчать в ответ, показавшись из-за плеча Акивы, покрытого шрамами — свидетельством их первой встречи в Баллфинче. Она подумала о том, что могла тогда оставить его истекающим кровью, или, того хуже, добить его, но что-то неотвратимое заставило ее не делать этого, и теперь они здесь, вместе. И мысль о том, что придется разомкнуть объятья, одеться, покинуть его, вызывала такое сопротивление внутри нее, что становилось почти физически больно.
А еще был страх от того, что могло произойти в Лораменди после ее исчезновения. Видение Тьяго, свирепого в своей ярости, ворвалось в ее счастливое блаженство, но она тут же отодвинула его в глубь своего сознания.
Однако отодвинуть восход солнца Мадригал была не в силах.
— Мне пора. — Печальным голосом произнесла она.
— Я знаю. — Сказал Акива.
Мадригал подняла глаза и увидела, что его отчаяние было таким же, как и ее собственное. Он не стал спрашивать "Что нам делать?". И она тоже не спросила. Позднее они будут говорить об этом, но в свою первую ночь Акива и Мадригал еще стеснялись своего будущего и, после того, что открыли друг о друге, любя, стеснялись друг друга.
Мадригал потянулась к амулету на своей шее.
— Знаешь, что это? — Спросила она, развязывая шнурок, на котором он висел.
— Кость?
— Да. Это птичья косточка желаний. Зажми ее пальцем вокруг основания, вот так, загадай желание и мы вместе потянем за нее. Тот, кто ухватит большую часть, получит свое желание.
— Волшебство? — спросил, поднимаясь Акива. — Откуда взялась эта птичка, косточка которой способна творить волшебство?
— О, это не волшебство. В действительности желания не исполняется.
— Тогда для чего она нужна?
Она пожала плечами.
— Надежда. Надежда может быть мощной силой. Хоть в этом нет никакого определенного волшебства, но, когда знаешь, о чем мечтаешь больше всего и держишь это в себе, словно луч света, желаемое может произойти, почти как волшебство.
— И чего же больше всего хочешь ты?
— Тебе нельзя этого знать. Давай же, загадай со мной.
Она подняла косточку.
С ее стороны было прихотью и даже своего рода дерзостью повесить косточку на шнурок. Ей тогда исполнилось четырнадцать, и уже четыре года она была на службе у Бримстоуна, параллельно принимая участие в военной подготовке и чувствуя себе полной сил. Как-то в полдень она пришла в магазин, где Твига как раз начищал недавно отчеканенные лакнавы, и, воспользовавшись моментом, начала выпрашивать себе один.
Бримстоун еще не поведал ей о жестоких последствиях магии и оплате болью за нее, поэтому Мадригал относилась к желаниям как к развлечению. Когда он отказал ей — как делал всегда, если не считать скаппы, для создания которых хватало боли от одного щипка, — она устроила драматическое проливание слез в углу. Сейчас она не могла ни вспомнить, ни представить, что за такое важное желание могло быть у четырнадцатилетней особы, но очень хорошо помнила, как Исса извлекла косточку из остатков ужина (это был дикий гусь под соусом) и успокоила ее рассказом об этом предмете.
Исса знала целую уйму историй о людях, и именно благодаря ей Мадригал стала очаровываться человеческой расой и их миром. Бросая вызов Бримстоуну, она взяла косточку и закатила целое шоу, загадывая на ней желание.
— И это все, — спросил Бримстоун, когда он услышал, какое незначительное желание послужило причиной ее капризного поведения. — И ты бы потратила желание на такое?
Она с Иссой уже готовы были разломать косточку между собой, но остановились.
— Ты же не глупа, Мадригал, — сказал Бримстоун, — если чего-то хочешь — стремись к этому. Надежда обладает большой силой. Не разменивай ее на глупости.
— Отлично, — сказала она, зажимая косточку руке, — я сохраню ее до тех пор, пока моя надежда не будет соответствовать вашим высоким ожиданиям.
Мадригал повесила косточку на шнурок. В течение нескольких последующих недель она демонстративно высказывала вслух самые нелепые пожелание, притворяясь, что всерьез их обдумывает.
— Я хочу облизывать свои ноги, как бабочка.
— Я желаю, чтобы скорпионовые мыши могли говорить. Готова поспорить, они наилучшие сплетники.
— Я желаю, чтобы мои волосы стали синими.
Но косточку не ломала. То, что началось как детская забава, перешло в нечто иное. Недели становились месяцами, и чем больше проходило времени, тем более важной ей казалась эта косточка. Желание (надежда) на которое она будет потрачена, должно быть действительно стоящим, считала она.
И вот, в траурной роще с Акивой, это желание появилось.
Она сформировала желание в своем уме, глядя ему в глаза, и потянула. Косточка разломалась точно посередине, и кусочки, если их примерить один к другому, оказались бы точно одинаковой длины.
— Ой, я не знаю, что это означает. Возможно, это означает, что оба наших желания исполняться.
— Возможно, это означает, что мы загадали одно и тоже.
Мадригал нравилось думать, что так оно и было. Впервые ее желание было простым, сфокусированным и страстным: увидеть его вновь. Вера в это была единственным способом, чтобы заставить себя уйти.
Они поднялись с измятых одежд. Мадригал втиснулась в свое темно-синее платье, как змея, которая обратно натягивает сброшенную кожу. Они вошли в храм и испили воды из святого источника, бьющего прямо из-под земли. Она плеснула водой себе в лицо, отдавая тихую дань Эллай, чтобы та защитила их секрет, и поклялась принести свечи, когда снова придет сюда.
Потому что, конечно, она снова придет.
Прощание походило на сцену из драмы, преисполненное физической невозможностью расстаться (улететь и оставить здесь Акиву), в которую она никогда бы не поверила, до сегодняшней ночи. Она то и дело пыталась улететь, а потом возвращалась за последним поцелуем. Её губы, не привыкшие к подобному, уже саднили, и она представляла, как они раскраснелись и опухли, выставляя на показ, как она провела ночь.
