А печаль холод греет - Дайана Рофф
– Помнишь то лето, когда ты впала в кому? Так это всего лишь рассказ – ложь, придуманная мною, чтобы сохранить наши отношения.
Я мгновенно замерла, боясь даже дышать.
– Что?..
– Я тогда убил трёх человек, прям как ты, Делора, – его тусклый взгляд встретился с моим. – И тогда ты испугалась меня, испугалась того, каким я могу быть на самом деле. А я боялся вновь опуститься на дно, панически боялся и вправду стать убийцей, каким был мой отец. Ты бросила меня в том переулке, получив этот шрам на щеке. И знаешь, глядя на него, я всегда чувствую вину, ведь я тогда не пошёл за тобой, поверил, что тебе и вправду будет лучше без меня. Но это оказалось не так – ты уехала в лагерь работать вожатой на две смены, и встретила там якобы по случайности Элроя, но я уверен, что он специально оказался там, чтобы отомстить мне. И у него это получилось: ты завела с ним роман. А я… не смог этого морально пережить. И пошёл к твоему отцу, чтобы попросить его стереть тебе память. Чтобы мы вновь оказались вместе. Чтобы всё стало как прежде.
– Но стало ещё хуже.
Я смотрела на него и не замечала собственных горьких слёз.
Я смотрела на него и поражалась, как самый любимый человек мог принести столько боли.
Я смотрела на него и пыталась впихнуть в трещины своей души понимание того, зачем он так поступил со мной.
Я смотрела на него и всем телом чувствовала, как от правды разбивалось сердце.
Я смотрела на него и хотела лишь умереть.
Закрыть глаза…
И больше никогда их не открывать.
Никогда.
Никогда.
Никогда.
– Делора…
Зажмурившись, я мотнула головой, не в силах больше слушать этот родной голос.
– Оставь меня в покое, я не хочу больше тебя видеть, Джозеф. Не хочу.
– Но…
– Оставь меня! – не глядя, я схватила подушку и кинула её в Джозефа, но тот уже ушёл.
Как я и просила.
XXV: А убийство окрасит руки в алый цвет
Никогда ведь не знаешь, насколько ты привязан к человеку, пока эта связь не оборвется.
Артур Хейли
– «… Жизнь не просто может потерять статус редкого и ценного явления вселенского значения – она может оказаться явлением столь же распространённым, что и сами планеты. Нам остаётся всего-то ничего – обнаружить её».
Хлопок – и тихий шёпот прервался. Кто-то зашевелился, зашуршал одеждой, заскрипел ножками стула об пол. Но у меня не оказалось сил даже поморщиться от неприятного звука. У меня ни на что не оказалось сил, абсолютно ни на что, даже на открытие глаз после тяжёлого сна. Мумия – вот что от меня осталось. Даже с закрытыми глазами и никуда не глядя, я чувствовала, как острых щёк касались яркие лучи длинных ламп, как ласкало собственное слабое дыхание смертельно бледную кожу, что обтягивала кости, словно ткань старый стул, как под глазами зелегли чёрные дыры – не тёмные мешки, а именно дыры, как в душе всё стало пусто, как и в моём желудке – первая стадия анорексии приносила свои «плоды».
И, видимо, не одной у меня были проблемы с резким похудением: когда я только благодаря силе воли разлепила веки и повернула голову в сторону шума, я заметила, что Хэмфри тоже сильно сбросил вес. Его лицо лишилось милых щёк, джемпер теперь не натягивался на большом животе, детская черта покинула его тело, оставив своё место безжалостному терзанию голода. Об этом говорил тусклый взгляд мальчика: он впервые смотрел на меня без привычного любопытства – смирение к своему горю изменило его характер. Мне хотелось спросить, когда он в последний раз ел, но язык не желал ворочаться, а в желудке жалобно заурчало, напоминая о том, что я сама давно не брала какой-либо пищи в рот.
– Ты не просыпалась больше двенадцати часов, – Хэмфри отложил книгу, которую я хотела подарить ему на Рождество, и тревожно заглянул в мои глаза. – И выглядишь просто ужасно, словно тебя вынули из гробницы после многовекового сна.
Я поморщилась, абсолютно не чувствуя своих конечностей, будто вновь опустилась в полную ледяной воды ванну и один на один оказалась с реальностью. Вот только я совершенно её не ощущала, оказавшись полностью запертой в черепной коробке. В воображении. И даже двигать головой я могла с трудом, лишь медленно моргать и следить за сгорбленной спиной Хэмфри и его уставшим выражением лица.
– Ты тоже не лучше, – так тихо сказала я, что почти не услышала своего голоса.
– Не говори ничего, ты и так плоха, – мальчик поправил очки и ещё раз присмотрелся ко мне. – Над тобой слишком много проводили опытов за эти последние четыре дня.
Даже не удивительно, что я не помнила ничего об этом: в моём сознании сложилась такая картина, что ещё вчера я разговаривала с Аривером и Джозефом, но никак не четыре дня назад. Что же со мной случилось за всё это время? Что творил со мной Аривер? Разговаривала ли я после всей правды с Джозефом? Где я сама была? С одной стороны, меня радовало, что моя память не пополнилась новыми элементами ужасов из-за опытов, однако меня всё сильнее тревожило своё состояние, особенно если учесть, что помимо «амнезии» у теперь ещё и анорексия.
И я вновь не знала, что делать. Не знала. Снова не знала.
Я ненавидела это чувство, будто тебе дали один ключ от множества дверей и один шанс – открыть ту, которая приведёт куда-то дальше собственного носа и, возможно, даже к счастью. Спектр эмоций плескался от края до края: хотелось то плакать, то злиться, то просить о помощи, то просто лежать и пусто смотреть в потолок. Рамки «правильного» и «неправильного» загоняли в угол и не давали рассмотреть ответы на мучавшие вопросы где-то снаружи, за пределами – не хотелось ошибиться и вновь страдать, но как-то решать проблемы надо было. А надо ли это на самом деле или всё это просто я самой себе придумала? Глупый вопрос, но с другой стороны… почему бы это не свалить на кого-нибудь другого?
– А… что со мной делали? – вяло спросила я, лишь бы не слышать сводящий с ума звон своих мыслей.
– Ты разве не помнишь? – удивился Хэмфри, но ответа дожидаться не стал: – В основном брали кровь, заставляли воспламеняться, применяли на тебе какие-то лекарства и другие версии «сыворотки равнодушия», чтобы найти способ, как излечиться от Канделы.
В голове щёлкнуло от воспоминаний – и я тут же стала задыхаться от переполняемого ужаса.
