Реверанс со скальпелем в руке - Тамара Шатохина
Когда, уже искупавшись, мы сушили на себе рубашки, подставляясь солнышку, я все думала… На тот момент знала уже, что окна тут не открываются, а выставляются полностью. И уже понимала причину опасливых взглядов в ответ на мои просьбы открыть окно. Но как случилось, что Маритт сиганула в него? Тяжелую остеклённую раму одной женщине не выставить даже в состоянии аффекта.
— Я не выпала бы из окна, если бы его тогда не выставили, — с сожалением протянула я, поглядывая на Алэйн.
— Да… хозяину всегда было жарко, — покивала она. И всё… дальше думайте сами.
И что там могло…? Щитовидка, вегетососудистая дистония? Или мужик был гипертоником? При перепадах артериального давления бывает чувство жара без повышения температуры. Наверное, этого никогда уже не узнать. И все-таки постепенно что-то прояснялось — в час смерти Маритт рядом с ней был муж. Потом он умер… или сначала умер он, а она в отчаянии…? Это могло быть важно, а могло — и нет. Но лучше бы мне знать. Да и сами эти расследования и попытки что-то прояснить для себя тренировали ум, как кроссворды, развлекали и отвлекали. Каждое такое открытие я считала своей маленькой победой, а она радовала и запоминалась, постепенно рисуя в уме картины жизни Маритт…
Запомнились вечера на кухне — Берзе готовила, а мы или помогали по мелочи, или просто сидели на скамеечке у огня — только женщины, Жером уходил на ночь к семье. И просто говорили о том, как прошел день или рассказывали сказки и страшилки, но больше пели — я просила. Слушала тихие колыбельные и другие песни — со смыслом, больше похожие на баллады… Сама в исполнители не лезла, со школы помнила только Марсельезу да детскую песенку про крокодила, а репертуар любимой Лары Фабиан просто не потянула бы — Adagio… Je t'aime…
Больше того — я старалась гнать из своей головы и те слова, и мелодии тоже. Боялась что воспоминания захватят и я пропаду… расплачусь, расклеюсь. Потому что все еще не видела себя здесь…чувствовала инородным телом.
А музыка… раньше я даже не представляла сколько места она занимает в нашей жизни. А теперь скучала… совсем разлюбила тишину. Хотелось музыки и хотелось юмора, шума, суеты, электрического света и даже автомобильной вони хотелось! Ностальгия накрывала и не раз — жестко, до боли в грудине, до дыхательного спазма! Нельзя мне больше туда? Нельзя… я понимала. Ну, тогда хотя бы прогулку в ближайший город? Скромный такой утешительный приз.
Но, упрямо глядя мне в глаза, Жером озвучил запрет хозяина на любое моё передвижение за пределами Pavillon de chasse — охотничьего домика и лужайки перед ним. И напомнил, что запрет этот действует до сих пор, а отменить его может только мсье Астор. Муж не любил Маритт…
Так что все мои надежды на светлое будущее были связаны с младшим дю Белли. Только с его приездом что-то сдвинулось бы с мертвой точки, а для меня появилась бы хоть какая-то ясность. Впору было начинать молиться, чтобы штормов и пиратов не случилось.
Сказать, чтобы я совсем за этот год одичала, нельзя, у нас бывали разные люди — родня женщин и управляющего, работники… Но перспектива моей жизни не просматривалась с этого места от слова совсем. И отбыв очередной день, уже засыпая на набитом свежим сеном матрасе, я пыталась понять — а на фига я вообще здесь и какой в этом смысл…?
Телега в очередной раз подпрыгнула на выпирающих из земли корнях.
Резко вынырнув из воспоминаний и почти сна уже, я машинально обобрала с юбки солому и оглянулась вокруг — мы ехали по дубовому, старому и просто роскошному в своём величии лесу. Запахи — с ума сойти! И ни одной сухой веточки на земле или стволах — все подбирается, все идет в дело.
Солнце уже не прыгало в ветках над головой, не лезло в глаза и не слепило. Но они все равно болели и на виски давило — нужен был полноценный отдых. И я решила отвлечься и заодно постараться разговорить сержанта — информация нужна была, как воздух.
Уставилась ему в спину, собираясь с мыслями и заулыбалась — и не седина совсем… Скорее всего, виски темного паричка сержант присыпал мукой. Спереди совсем короткий парик почти не был заметен, а вот сзади из-под шапки выглядывали тугие завиточки. Вроде и ничего смешного, всё правильно — наголо бритый солдат вшам не интересен, а сам парик легко стирается. Но я еще не успела к ним привыкнуть — Жером не носил и прибывший из Нового Света деверь — тоже.
Тихонько окликнула мужчину:
— Мсье Гаррель, не откажите в любезности ответить на один вопрос.
— Что вы хотите знать? — не поворачивая головы, недовольно отозвался мужчина: — Скоро будем на месте и сразу пройдете в домик. Закроетесь изнутри и отоспитесь с дороги. Я велю принести еды, но из общего котла — специально готовить для вас никто не будет.
— Спасибо… если не трудно, то еще и ведро горячей воды, — предвкушала я будущие маленькие радости, — а как у вас обстоит дело с болезнями и военными действиями?
— Работы боитесь? — буркнул сержант. И тут я как-то вдруг и с облегчением поняла, что можно говорить не витийствуя, без куртуазного словоблудия — военные всегда любили прямоту и краткость. Так и ответила:
— Нет, работы я не боюсь, но хочется знать сколько ее будет и когда приступать. Те трое раненых — ваши? Ранения огнестрельные… И часто случаются стычки?
С кем — спрашивать не рискнула. Французы — воинственная нация и раньше, в нашем мире они воевали почти постоянно и в основном с Англией. Но сейчас англичане отпадали — тогда театр военных действий находился бы западнее — Нормандия, Бретань… Так кто у нас враг?
Я всегда считала, что неплохо знаю Францию — у нас ей уделялось особое внимание: язык, история, традиции, география, культура — школа была с углубленным изучением французского. А в старших классах раз в неделю на переменах мы весело картавили и гундосили только «на лягушатине» — с любезными улыбочками и прикольными ужимками-реверансами. И до недавних пор где-то на подкорке синонимами французскости для меня были галантность, любезность и обходительность.
Как же
