Лес - Челси Бобульски

Я сильнее прижимаю нож к его горлу.

— Предполагаю по твоему акценту и одежде, что ты британец, из восемнадцатого или начала девятнадцатого века. Достаточно близко?

Его грудь поднимается и опускается, он пытается отдышаться.

— Ты не можешь отправить меня обратно, если я не скажу. Путешественники должны быть возвращены в своё время и место, и ни в какое другое.

Мои глаза расширяются.

— Откуда ты это знаешь?

— Я бы предпочёл не говорить.

Было время, или точнее мне так говорили, когда секреты леса были общеизвестны в нашем мире, прежде чем они перешли в царство сказок. Так что, думаю, неудивительно, что, в конечном счете, я наткнулась на путешественника, который знает, что это за лес и что он делает. Но это знание не даёт ему права пересекать моё время — которое, похоже, было тем, куда он направлялся, судя по его траектории, — или любое другое, если уж на то пошло.

— Ты прав, я действительно должна отправить тебя обратно в твоё собственное время и место, — я пожимаю плечами. — Плюс-минус пятьдесят лет.

— Ты лжешь, — говорит он, но в его глазах мелькает крошечная искра сомнения — или, может быть, страха, — и это всё, что мне нужно.

— Знаешь, это не точная наука. Так что у тебя есть выбор. Я могу отправить тебя обратно через правильный порог, или могу угадать и всё равно отправить тебя обратно. Я могу быть права, а могу и ошибаться. В любом случае для меня это не будет иметь большого значения. Но если я ошибаюсь, ты будешь жить без своей семьи, без своей собственности и без всего остального, что ты построил для себя до конца своей жизни. Каково это будет?

Он двигается быстро — выдергивает руку из-под моей хватки и накрывает своей ладонью мою руку и отводит лезвие от своей шеи. Нож вонзается в него в процессе, и капля крови капает на его кожу, лениво стекая по ключице. Он поднимает голову и смотрит мне в глаза.

— Даже если бы это было правдой, а я очень хорошо знаю, что это не так, я уже потерял всё, — его голос срывается, и ломкий звук пронзает моё сердце. — Вот почему я здесь. Пожалуйста. Дай мне пройти.

— Я не могу.

Я говорю это убежденно, со всей властью, которую даёт мне моё положение, но я не могу полностью встретиться с его страдальческим взглядом. Он разочарованно выдыхает. Я решаю попробовать ещё раз.

— Откуда…

— Брайтоншир. Третьего июня 1783 года от рождества Христова.

Я выдыхаю, но не двигаюсь.

— Теперь вопрос в том, собираемся ли мы сделать это лёгким путём или трудным путём?

— Я не доставлю тебе никаких хлопот.

Я ему не верю, поэтому, когда я отталкиваюсь от него и встаю, я хватаю монету, свисающую с моего самодельного браслета, и провожу большим пальцем по древним иероглифам, вырезанным на её лицевой стороне. Символы загораются, чисто белые на чёрном обсидиане.

Он медленно встает, вытирает грязь со своих штанов. Шёлковые чулки у него под коленями порваны, кожаные туфли заляпаны грязью. Белая льняная рубашка, которую он носит под расстёгнутым пальто, промокла и прилипла к груди. Мышцы, которые посрамили бы Тревора, прикрытые тканью, выглядят достаточно острыми, чтобы резать бриллианты.

Всё внутри меня трепещет, и я молча проклинаю свои гормоны. Даже если бы это не было крайне непрофессионально, это не тот парень, которого стоит запасть.

В моё время он уже давно был мёртв.

Я засовываю нож в задний карман и указываю на тропинку позади него, где солнечный свет просачивается сквозь навес лимонно-жёлтыми полосами.

— После тебя.

Он выпрямляется, одёргивая подол своего пальто.

— Прошу прощения, мадам, но у меня нет намерения возвращаться. Пожалуйста, отойди в сторону. Я бы предпочёл не причинять тебе вреда.

Я улыбаюсь, и это застает его врасплох.

— Трудный путь тоже работает.

Он колеблется, всего мгновение, но этого достаточно. К тому времени, как он побежал ко мне, я уже открыла рот.

— Сахабриэль.

Это слово срывается с моих губ голосом, который не совсем мне принадлежит. Этот голос издает трели на «р» и практически захлебывается на «х». Это мёртвый язык, который уже тысячи лет никто не слышал за пределами леса, и это останавливает парня.

Монета пульсирует на моём запястье, пока слово путешествует по деревьям. Всё кажется мне медленным — звук голоса, плывущий по воздуху, становящийся громче по мере удаления; расширяющиеся глаза парня и неуверенность в его шагах, когда странный язык щекочет его уши, — но я знаю, что для него это занимает меньше секунды, а потом его окружает сеть голубых светлячков.

Моя последняя надежда.

Он поднимает к ним руку, их свет сияет на его ладони.

Я качаю головой.

— Я бы не стала этого делать…

Раздаётся хлопок, и запах горелых волос на костяшках пальцев обжигает мои ноздри. Парень отдергивает руку и прижимает её к груди. Маленькие красные ожоги усеивают кончики его пальцев. Он сильно стискивает зубы и начинает двигаться вперёд.

— Остановись! — кричу я.

Он так и делает, глядя на меня с недоверием.

— Ты можешь попытаться пройти через них быстрее или жёстче, или что бы ты ни думал, что тебе нужно сделать, — говорю я, — но ожоги будут только хуже. А теперь, — я скрещиваю руки на груди, — ты готов следовать за мной, как хороший маленький мальчик?

Эмоции мелькают в его глазах так быстро, что я почти упускаю их.

Поражение.

Но это не то, чего я ожидала. Оно глубокое и наполнено такой сильной болью, что я видела это только однажды, в глазах моей матери. В тот день, когда наш мир рухнул. И я не могу не задаться вопросом, что, чёрт возьми, с ним случилось, что он выглядит таким совершенно опустошенным?

Нет. Я не могу слишком много прочитать об его жизни. Не могу позволить себе проявить любопытство. Каждый человек в тот или иной момент испытывает боль. Это не даёт ему права пересекать время и всё портить.

Он следует за мной по тропинке, не говоря ни слова. Светлячки жужжат вокруг него, как статические помехи, пока мы петляем и огибаем деревья. Проходит десять минут. Двадцать. Я чувствую на себе его взгляд, но не оглядываюсь.

Даже несмотря на то, что я этого хочу.

Наконец мы добираемся до его