Кто я для тебя? (СИ) - Белицкая Марго

— Лизхен…

Но Эржебет опередила его.

— Я люблю тебя! — Она практически выкрикнула это.

Семьсот лет, семьсот долгих лет полных встреч и расставаний, он мечтал услышать от нее эти три простых слова. А сейчас не мог поверить. Но она повторяла их снова и снова, будто пытаясь восполнить все эти годы.

— Я люблю тебя, ты… чертов идиот! Так что не смей… слышишь! Не смей умирать!

Голос Эржебет сорвался, и Гилберт увидел, как заблестели ее глаза. Она не рыдала, даже не всхлипывала, лишь судорожно ловила ртом воздух, словно пила жадными глотками воду, а по щекам ее градом катились слезы. Гилберт впервые видел, чтобы бесстрашный рыцарь Эржебет Хедервари плакала. Но это были слезы радости и облегчения.

Гилберт не смог бы описать то, что он сейчас чувствовал. Эйфория, счастье, восторг — все эти слова были лишь бледной тенью, не способной отразить всей яркости охвативших его ощущений. Это был самый лучший момент в его жизни.

Он все же смог пошевелить пальцами, погладил щеку Эржебет, осторожно смахнул слезинку.

— Я ни за что не умру. — Гилберт произнес это твердо и уверенно, как клятву брата Ордена. — Как же я могу бросить любимую женщину?

Эржебет замерла, широко распахнув глаза. Они казались огромными на ее бледном личике. Зеленые озера в обрамлении жемчужин слез. Полные удивления, недоверия к посетившему ее чуду и, наконец, счастья.

— Лизхен, задай мне свой вопрос, — с улыбкой попросил Гилберт.

— Какой? — недоуменно произнесла Эржебет.

Но затем ее лицо озарилось пониманием, она заговорила медленно и торжественно, выделяя каждое слово:

— Гилберт, скажи, кто я для тебя?

Он не колебался ни секунды.

— Любимая. Самая дорогая и единственная.

И наградой ему стала самая прекрасная улыбка Эржебет, какую он когда-либо видел.

Гилберт почувствовал себя удивительно легко и свободно, будто с плеч упал тяжелый груз. Ведь действительно, он высказал то, что давно копилось в душе, и его не отвергли, а приняли в распахнутые объятия.

— Черт, сейчас опять разревусь. — Эржебет рассмеялась, смахнув с глаз слезы. — Я уже не надеялась, что ты это скажешь

— Прости. Я дурак. Мне стоило сказать это еще много веков назад, в Бурценланде. Тогда бы все могло сложиться по-другому.

Великолепный Гилберт Байльшмидт больше всего на свете ненавидел признавать свои ошибки, тем более перед кем-то. Но перед Эржебет он не боялся потерять лицо, потому что он доверял ей, как самому себе, и сейчас был готов раскрыться полностью, позволить ей заглянуть за свою броню.

— И ты меня прости, — шепнула Эржебет. — Я все время убегала от тебя. Но это была ложь. На самом деле я хотела быть с тобой… Давай не будем жалеть о том, что прошло. Бурценланд уже не вернуть никогда. Главное, теперь мы вместе и можем прожить отпущенное нам время так, как хотим.

Разговаривать о чувствах было так необычно, немного стыдно, но приятно. Потому что теперь между ними двумя не было паутины из недомолвок, гордыни и обид.

Эржебет осторожно опустила руку Гилберта на постель, склонилась к нему и легко коснулась его губ своими.

— Я очень люблю тебя, — вдохнула она. — Не представляю, что бы со мной было, если бы тебя не стало… Наверное, я пошла бы следом.

— Ну уж нет, — строго произнес Гилберт. — Мы выживем. Обязательно. Все будет хорошо.

Гилберт поправлялся медленно, и все это время Эржебет была рядом. Он видел, как приходил Родерих, они о чем-то говорили, видимо он пытался ее увести, но Эржебет осталась. Она не пускала к Гилберту медсестер, сама ухаживала за ним, даже спала рядом — заставила санитаров притащить в палату койку. Эржебет кормила его с ложечки, взбивала подушки, делала перевязку, и Гилберт млел от удовольствия. Оказалось, это чертовски приятно, когда за тобой ухаживают. Он грелся в теплой ауре заботы, окутывавшей Эржебет.

— Я все буду делать сама, а то я же тебя знаю, стоит тут появиться медсестрам, и ты будешь щипать их за зад, — шутила она.

— Дались мне эти тощие девицы. — Гилберт смеялся. — Зачем они мне, когда у меня тут есть такая аппетитная попка…

Он хлопал Эржебет пониже спины, она с притворной суровостью грозила ему пальцем и обещала оставить без обеда.

Им было удивительно хорошо вместе. Как, оказалось, мало нужно было для счастья: просто любить и быть любимым. За белыми простынями, служившими в палате стенами, шла война, бессмысленная, жестокая. Там царила смерть, здесь рождалась новая жизнь.

Через пару месяцев Эржебет была вынуждена уехать, Австро-Венгерскую Империю лихорадило, она должна была окунуться в хаос политики и бунтов. Но Гилберт прощался с ней с легким сердцем, потому что знал: теперь она всегда вернется к нему.

Страшная война до неузнаваемости изменила мир, потрясла сами основы. Рушились империи, поднимали голову новые страны, гремели революции. Теперь Европа уже не могла стать прежней.

Первым безумие гражданской войны и кровавого террора охватило Ивана, а затем он начал строить у себя новую политическую систему — социализм. Позже на краткое время Эржебет тоже решилась попробовать этот порядок на вкус, но ее он совершенно не устроил.

Следом за Российской пала и та Империя, незыблемость которой казалась Эржебет вечной. В промозглом холодном ноябре 1918 году Империя Габсбургов прекратила свое существование. Родерих уже не мог никого удержать, все подчиненные ему страны разбежались, чтобы тут же затеять войны между собой. Этакая возня насекомых в трупе могучего зверя.

В опустевшем особняке особенно звонко слышалась «Лунная соната» Бетховена. Родерих сидел в музыкальной комнате, перебирая клавиши рояля. Он, как всегда играл бесподобно — хоть что-то в этом мире осталось прежним.

Эржебет смотрела на его сгорбленную спину, на потертый сюртук с дырками на рукавах, они яснее всего показывали, как тяжело пришлось Родериху, настолько, что он, неизменно аккуратный и педантичный, совсем перестал следить за собой. Эржебет было жаль его, в конце концов, они столько веков провели рядом, он был ее мужем, хоть между ними и не было любви, она привязалась к нему. Да, ей было жаль его. Но…

— Ты уходишь. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Да. — Эржебет кивнула, несмотря на то, что Родерих не мог ее видеть. — Прости.

— Не нужно извиняться. — Его голос звучал ровно и спокойно, органично сплетаясь с мягкой мелодией. — Когда-нибудь это должно было случиться. Ты всегда была самой свободолюбивой из моих провинций.

— Что ж… Может, между нами и было много ссор и непонимания, но я все равно желаю тебе удачи в этом новом мире, — через силу произнесла Эржебет.

Родерих так и не обернулся, и лишь музыка провожала Эржебет, пока она уходила по извилистым коридорам особняка, куда ей больше не суждено было вернуться.

Впервые за почти пятьсот лет Эржебет была совершенно свободна и полностью предоставлена самой себе. Вот только в этом было мало радости, вкус у свободы был горький. Не так она себе представляла возрождение своего королевства. Страна лежала в руинах, голод и война смерчем пронеслись по зеленым долинам Дуная. Государства-победители, под шутки и издевательский смех, лишили Эржебет едва ли не половины ее территорий. Исконных земель, которые ее народ оплатил своей кровью еще в стародавние времена, когда Артур, теперь упивавшийся своей победой, был еще жалкой забитой страной на половину малюсенького острова. Хорватия, Словения и Словакия ушли, не постеснявшись напоследок высказать все, что думают о власти мадьяр. Румыния, гаденько ухмыляясь, утащил с собой Трансильванию и даже на краткое время захватил Будапешт. Эржебет лишилась и пресловутого Бурценланда. В этом была какая-то особая, злая ирония.

Эржебет была опустошена и разбита, у нее не осталось ничего, лишь чувство, теплым огоньком горевшее в душе. Именно оно помогло ей, не дрогнув, выслушать приговор стран-победительниц и с гордо поднятой головой выйти из Трианонского дворца в Версале. Эржебет знала, что она не одна, что есть место, куда она всегда может прийти и где ей будут рады, какие бы катаклизмы не сотрясали Европу. Зимой 1920 года, когда жизнь в ее землях хоть немного наладилась, а сама Эржебет смогла вынырнуть из водоворота дел и немного отдохнуть, она отправилась туда.