Шаг из тьмы (СИ) - Марс Остин

— Сколько лет это рисовали? И кто этот великий человек?

— Восемь, — довольно засиял министр, — здесь работали лучшие мастера со всего мира. Пойдёмте, покажу вам другие их работы, отец был ценителем. Раз уж Рональд вам уже показал галерею в восточном крыле, я, так уж и быть, покажу западное.

Прозвучало сварливо и уязвлённо до глубины души, Вера попыталась не улыбнуться, сделала невинные любопытные глаза:

— Они отличаются?

— Да не особенно.

«Дзынь.»

— Всего лишь уровнем исполнения, на порядок. Западное крыло отец собирал для себя, там картины, которые нравились лично ему, я запретил Георгу там что-то трогать, и распорядился на третий этаж никого не пускать. Я бы вообще всё западное крыло закрыл, но там музыкальные комнаты, все бы взбунтовались, так что второй этаж со стороны сада пришлось отдать. Но галерею я оставил себе.

Он повёл её через пустые коридоры в ту сторону, где начинался тот приятно успокаивающий интерьер, который так понравился Вере — тёмное дерево, изогнутые балки потолка где-то высоко, ткань в тёплых оттенках серого, и полированный мрамор с редкими прожилками. Перед роскошной аркой в следующий коридор министр остановился, загадочно улыбнулся и сказал:

— Знаете, за что мне нравится ваш телефон? Он фотографирует быстро. То, что вы сейчас увидите, я ненавижу всем сердцем, сколько его во мне есть.

Она заинтригованно округлила глаза, он пафосным жестом указал за арку, Вера вошла и замерла — первым в ряду картин был полупарадный портрет господина министра внешней политики, ещё юного, но уже злого. Он стоял у окна в кабинете и смотрел на залив с кораблями, небрежно повесив на локоть алый китель с шевронами и медалями, Вера таких сегодня не видела. На столе рядом небрежно валялись книги и карты с пометками, на стене сзади висели картины с лошадьми, на полке толпились кое-как утрамбованные кубки за победы, пыльные и свежие. Чем дольше она смотрела, тем больше видела деталей — сапоги в песке, немного чернил на пальцах, незаконченная модель корабля под столом, там же мятые чертежи и карандашные стружки. На столе пресс-папье из нефрита, которое она видела сегодня в его кабинете, на шее у змеи иронично блестит кольцо с рубином, которое сейчас было на его пальце.

— С ума сойти, — прошептала Вера, с трудом отрываясь от картины, — можно я это сфоткаю?

— Зачем? — он выглядел довольным, хотя и пытался изображать небрежность, Вера улыбнулась:

— На аватарку вам поставлю.

Он пожал плечами, она достала телефон и стала целиться, вспомнила и спросила:

— А почему вы сказали, что ненавидите это? По-моему, в этом шедевре прекрасно всё.

— Картина, может, и ничего, — вздохнул министр, — её я не ненавижу. Я ненавижу позировать.

Она опустила телефон, ещё раз посмотрела на выражение лица юноши у окна, и многое вдруг стало понятно. Она начала неудержимо улыбаться, кусая губы, опять попыталась сфотографировать, но рука дрожала и камера не ловила фокус. Министр поизображал возмущение, отобрал у Веры телефон, сам сделал фото, вручил и с ненавистью уставился на портрет, бурча:

— Очень смешно. Вы просто не делали этого никогда. Приглашают именитого, как конь лучших кровей, художника, сто раз напоминают, что у нас сегодня портрет, поэтому надо сидеть дома и ждать, а перед этим две недели не драться и не падать. Художник опаздывает на четыре часа, потому что он медитировал в поисках вдохновения, но попробуй ему намекни, что это слегка неприлично. Он ведёт себя, как оперная дива, истерит и капризничает, требует каких-то дико странных вещей, вплоть до дыры в стене, чтобы свет красиво падал, переставляет всю мебель в доме, требует перешить шторы, ковёр и мундир, а потом, когда всё наконец-то так, как он хотел, оказывается, что у меня щетина успела с утра отрасти, и меня отправляют бриться. А когда я возвращаюсь, то художник уже распсиховался, два раза отказался работать в таких ужасных условиях, уехал, вернулся, заявил, что ему совесть не позволяет бросить проект на полпути, закрыл мой кабинет, потребовал отдать ему все ключи, и улёгся спать под дверью, чтобы точно быть уверенным, что туда никто не войдёт и ничего не испортит.

Вера смеялась, глядя на лицо жертвы искусства на картине, скосила глаза на министра Шена, жалким голосом прося:

— Скажите мне, что это вымышленная история?

— Нет, Вера, это история создания вот этой конкретной картины, абсолютно реальная. Её рисовали трое суток, и всё это время я не мог попасть в кабинет, а после этого пришлось ремонт делать, потому что он реально пробил в стене дыру.

Она смеялась почти до слёз, министр делал вид, что возмущён.

— И это только начало. Там же не только фон, там ещё и я. Отец меня учил, что когда тебя рисуют, нужно думать о своих достижениях и планировать будущие победы. А портрет — это несколько часов минимум, как поставили, так и стой. А любая, даже самая удобная поза, через полчаса становится неудобной. И художник просит то подбородок поднять, то плечо расслабить. Я на этом портрете психанул и недостоял, он с меня нарисовал только лицо и позу, а потом поставили другого парня моего роста, я отдал ему одежду, и с него дорисовывали. Я потом всегда так делал, я не выдерживаю. Стой не шевелись, ещё и лицо держи, ещё и в руки дадут то собаку, то знамя. А они так медленно рисуют. Я уже мысленно весь континент поработил, а он только контур набросал. Пойдёмте, хватит, — он взял умирающую от смеха Веру за локоть и потащил дальше.

Картины были, в целом, не намного круче тех, которые ей показывал Рональд, но с таким экскурсоводом она готова была бродить, не щадя гудящих ног, хоть всю ночь. Они прошли где-то треть коридора, когда министр посмотрел на часы, на Веру, и опять на часы, она спросила:

— Вам пора бежать?

— Нет, это вам пора бежать, мы ушли час назад, пропустили танец, а два подряд пропускать нельзя. У вас кто-нибудь записан?

Она задумалась, достала книжку и пролистала.

— Нет, никого.

Он тоже заглянул в её книжку, поморщился и буркнул:

— Запишите всех, с кем танцевали, а то бывает очень неудобно, когда забывают партнёров. Мужчины, теоретически, обязаны помнить, кого приглашали, но они тоже ведут записи, просто не открыто.

Вера достала карандаш и записала всех, убрала книжку, поймала недовольный взгляд министра, вопросительно подняла брови. Он сначала сделал вид, что ничего не собирался говорить, потом всё-таки не выдержал и сказал:

— Зачем вы пошли танцевать с Рональдом второй раз? Я же говорил.

Она поморщилась:

— Он спас меня от разборок с унылыми матушками, которые специально ради этого спустились со второго этажа, я не могла ему отказать.

Министр резко окаменел лицом, ровным тоном спросил:

— Матушки вас оскорбляли?

— Пытались, — беззаботно отмахнулась Вера, — но я не оскорбилась.

— По какому поводу?

— По поводу моей репутации и бесплодия.

— Я вас предупреждал, — он мрачнел всё сильнее, Вера улыбалась всё беззаботнее:

— А что я должна была делать?

— Мы можем уйти хоть сейчас.

— И как это будет выглядеть? Подтвердим слухи?

Он нахмурился ещё сильнее, помолчал и спросил чуть спокойнее:

— О чём ещё говорили?

— У вас нет записи?

— Есть, я ещё не слушал.

— Послушайте, — загадочно улыбнулась Вера, — вам понравится.

— Что там было? — он тоже начал улыбаться, Вера сделала лицо вредины и отвела глаза:

— Ничего серьёзного, так, болтовня. Но вы послушайте.

Он улыбнулся шире и кивнул, порассматривал стены, как будто собираясь с силами, наконец собрался, и с тщательно скрытым напряжением спросил:

— И как я вам теперь?

— В смысле? — она осмотрела его с ног до головы, убеждаясь, что он выглядит так же, как в начале вечера. Он невесело усмехнулся:

— Моё болото внутри, Вера, вы же всё слышали. Мой амулет доработали, и я вас спрашиваю — теперь лучше, чем было?

Она задумалась, даже глаза закрыла, чтобы сосредоточиться.