Елена Крюкова - Путь пантеры

И больше ничья.

– Не падать, – сказали губы, – стоять! Фели! Я найду тебя!

Рука нашарила в кармане джинсов таблетки. Расковыряв упаковку, он кинул в рот сразу три. Нечем запить. Глотал и давился. На газоне дивились на него, крючащегося от боли, красные, розовые и белые тюльпаны.

Отдышался. Нагнулся. Сорвал тюльпан. Прижал к лицу. Поцеловал.

– Фели, я так целую тебя…

Брел сквозь боль вперед, все вперед.

Улицы. Улицы. Улицы.

Площади. Площади. Площади.

Каменные фонтаны. Осыпаются балконы. Вьются гирлянды резных виноградных листьев.

Сейчас на балкон выйдет девушка, в руках светильник, а может, свеча, а может, керосиновая лампа. Время смещается. Время сдвигает каменные плиты. Червь твоей боли прогрыз во времени дырку – и вышел с иной его стороны. Гляди в отверстие. Сам ползи по следу боли, как червяк. Ты выйдешь во взрыве света, в ослепительной радости. Ты забудешь все, что плохого случилось с тобой.

Фели, где ты? Твои смуглые голые ноги. Твои глаза-маслины. Твой костяной гребешок в лесу волос. Губы твои, тюльпаны, не вянут. Я знаю, что с тобой сделали. Знаю! Но это же ничего не изменит! Ни в тебе, ни во мне!

Переулки. Тротуары. Мостовые. Обточенные сотнями тысяч ног древние камни. Фели, мы взбирались на пирамиду и оттуда, сверху, видели наш мир. Никогда не ползи в отбросах, червяк! Всегда пари в небесах и гляди на горе сверху, орел!

Улицы. Площади. Подземные переходы.

Я тебя не найду. Я найду тебя.

Я – найду – себя.

Боль усиливалась. Ром понимал: дело плохо. Останавливался то и дело, вытирал обильный пот со лба, уговаривал себя: да нет, все ничего, пустяки, чепуха, бывало и хуже. Он брел, уже теряя сознание. Сердце превратилось в сплошной клубок боли, и чьи-то озорные, похожие на кошачьи, когти пытались распутать его, катали по асфальту, по крышам, по тверди черного неба.

Он, медленно погружаясь во тьму беспамятства, вывалился из-за угла – и тут увидел их. Фели и этого марьячи. Она лежала на нем. Они не шевелились. Истекали кровью.

Ноги сами поднесли его к ним. Крик вышел из груди сам. Тело существовало отдельно от него, помимо его. Он был – боль, и она одна была настоящей, жила и двигалась.

Руки схватили Фелисидад за плечи. Оторвали от марьячи. Перевернули Фелисидад на спину.

Глаза всматривались в ее лицо, торопливо, жадно, налившись ужасом и счастьем, ощупывали ее тело: «Жива! Ранена! Здесь! Нашел!»

Ром не заметил, как с асфальта медленно поднялся марьячи.

Не увидел, как взлетел нож.

– А-а! Что ты…

Лезвие мягко, глубоко вошло чуть выше ключицы. Кукарача метил в сердце. Промахнулся.

Нож скользнул вверх и вбок, от ключицы к плечу. Тело Рома медленно, медленно, как во сне, оседало на землю, оплывало горячей свечой, падало, заваливалось на бок, плыло, и руки взмахивали, разрезая тугой воздух.

– Что ты… – Изо рта толчком выплеснулась яркая кровь. – Ты…

Мысль парила. Жила отдельно. Еще жила. Летела.

Живот напрягся. Подобрался. Подтянулся. Живот был живой.

И лоб был живой: мыслил.

Ром приподнялся, лежа на дороге, на локтях.

– Ты… я… поборюсь с тобой… гад…

Марьячи крепко держал страшный индейский нож.

– Откуда ты… взялся?

– Оттуда.

Боль мешала ему говорить.

Марьячи сделал шаг к Рому. Фелисидад лежала на спине. Ее глаза неподвижно глядели в далекое пыльное небо, сквозь гарь и смог просвечивали нежные тычинки звезд.

– Я тебя убью!

Тело Рома превратилось в сгусток медной проволоки и жгуче, бредово, тягуче раскрутилось, виток за витком, вверх, с земли, навстречу Кукараче.

– Это я тебя убью!

Стояли друг против друга.

И девочка, в крови, лежала на дороге.

На пустой сонной жесткой дороге. Без машин. Без людей. Без лошадей. Без жизни.

И лежали рядом с ними, и поблизости, и поодаль трое мертвых: Алехо, Федерико и Мигель.

Они были мертвы или прикидывались?

Никто не знал.

А может, их тела сшили из тряпок и набили ватой, и вместо ртов у них расстегнутые «молнии», и серебряный замок на лоскутном шаре лица блестит каплей стекающей слюны. И можно подойти к тряпичным куклам, и ножом взрезать им животы, и медленно, полоску за полоской, вытащить из разрезов поролон, и марлю, и вату, и старые рваные газеты. Разбросать кукольные кишки по искрящемуся в лучах луны асфальту. Вцепиться в глаза-пуговицы и оторвать их. Пусть повиснут на нитках.

Кровь текла, гранатовый сок, клюквенный кислый нектар, темно-алое, черно-лиловое терпкое вино, «риоха», «салинас».

К лежащим и дерущимся в ночи на пустынной улице выбежала собака.

Собака была странная: тело длинное, поджарое, хитро-юркое, гладко-скользкое, черно-коричневое, сходное со статью добермана, а морда – огромная, мрачная, грузная, и пасть открыта, и язык до земли висит, и уши стоят сторожко, как у овчарки, и вдруг валятся, как у легавой; устрашал вид собаки, к такой не подойди не то что ночью – днем: хуже волка глядит, лапы мощные, глаза красным нездешним огнем вспыхивают.

Пес подбежал к лежащему на дороге Мигелю. Обнюхал его. Лизнул рану. Зарычал. Сунулся к Федерико. Вцепился зубами в толстую неподвижную руку, затряс, заворчал. Припал на лапы. Распрямился. Сделал стойку на Алехо. Но к нему не кинулся – рванулся к Фелисидад.

И сел рядом с ней. И морду вверх задрал. И завыл.

И откуда-то, как с Луны свалился, как из звездного решета на землю высыпался, непонятно, то ли с балкона спрыгнул, то ли из газона георгином вырос, воздух кудлатой башкой боднув, возник парень.

Парень шел и шатался, и заплетал ногами, и кусал губы, и лицо его, бледно-мучнистое, все исцарапано было, будто в рытвинах, в оспинах, в ямах. Зубы скалил – не хуже пса.

Ах ты, пес приблудный. Кусок чужой ешь и не благодаришь.

Спасибо хоть не кусаешь. А только лаешь. И лай твой хриплогорлый, надсадный.

Ночами напролет от тоски лаять можешь.

Парень сделал из тьмы в круг света шаг, еще шаг, еще шаг.

Присел рядом с Фелисидад. Рядом с собакой.

Пес выл и выл, задрав морду вверх, закрыв глаза.

Нос пса маслено блестел, испачканный кровью. Или вином. Или клюквенным соком.

Лохматый парень потрясенно потрогал бездвижную Фелисидад, глядящую застывшими глазами в высокую черноту неба.

– Сеньорита, – сказал парень. – Фелисита. Любовь моя!

И ресницы Фелисидад качнулись воробьиными крыльями.

Глаза ее стали видеть. Она повела глазами влево, вправо. Поглядела прямо перед собой, вверх. Увидела лицо парня. На ее щеках вспрыгнули две ямочки. Она силилась улыбнуться. – Хавьер, – сказала она, и ее голос отделился от нее и поплыл в воздухе, чужой и странный. – Ты что тут делаешь?