Елена Крюкова - Путь пантеры

Лапы ударили в плечи. Он медленно, будто нехотя, падал на спину и наконец упал. Зверь встал над ним, лежащим. Лег на него. Он стал задыхаться. Руки сами обняли шею пантеры. Он пытался ее стряхнуть с себя, повалить набок. Чудилось: чугунный памятник на нем лежит. «Она просто задавит меня, и все. И не надо будет… крови…»

Нож все еще зажат в руке. Каменная рукоять. Каменное лезвие.

Бессильный удар. Не удар, а судорога. Лезвие поранило пантеру. По черной шерсти потекла черная кровь. Опять рык, злой, короткий. Морда склонилась. Зубы вонзились в плечо. Усы над ноздрями задрожали. Кукарача прохрипел:

– Врешь… кричать не стану…

Еще удар ножом. Еще полоса крови по шерстяному боку.

– Ты, кошка, дрянь, я тебя…

Тень метнулась от фонарного столба. Перерезала дорогу. Гигантским черным цветком, шевелящейся черной медузой легла на коробки-дома, на кривые балконы. Обрела плоть. Упала на колени перед пантерой и Кукарачей.

– Фели! Ты!

Тень, ставшая человеком, глядела сверху вниз на девочку в изорванном платье с красным лифом, лежащую ничком на парне. По спине, по рукам девочки текла кровь из глубоких порезов. И у парня из прокушенного плеча изобильно, щедро и радостно кровь струилась, расплываясь вишневым соком по грязному асфальту.

Глава 40. Индейский нож

Когда Таракан унес Фелисидад, утащил на глазах у публики, Ром впал в ледяное оцепенение. Бесчувствие обняло его. Он не помнил, сидел или стоял; помнил только сведенные потусторонней твердостью мышцы, невозможность вращать глазными яблоками, глядеть туда и сюда. Кольнуло в сердце. Он сделал вид, что ожил. Фелисидад украли у него из-под носа, а он спит. Его тело спит. Его разум спит. Спят бокалы на столиках, спят ноги людей под столами – в сандалиях, в кроссовках, в босоножках, в плетеных тапках. Босые ноги. Есть и такие. Босиком удобней танцевать.

Все спит. Спят зерна кукурузы в блюде. Спит терпкий напиток из кактусов нопалес, опалесцирует в стакане. Спит кофемолка, спит кипятильник. Люстры, качаясь, тихо спят под потолком. Спит нежный свет, струящийся от них.

– Эй ты! Парень! Умер, что ли! Твоя девчонка?! Беги за ними!

Он шел к выходу из кафе сквозь сон. Спящая на ходу Алисия лианой согнулась, отпрянув от него, чтобы он невзначай не уронил ее. Сигарета выпала из ее рта на пол, тлела; уснула. Сонная Ирена выше подняла поднос с рюмками и тарелками, над головой Рома. И Ирену он едва не сшиб.

– Эх, как напился! На ногах не стоит! Не догонит!

Вышел на улицу. Улица спала. Он один бодрствовал, а город спал. Сейчас он пойдет по городу, сам не зная куда, и гулкими шагами разбудит дома и крыши, азалии и агавы. Памятники сойдут с пьедесталов и обнимут его чугунными черными руками, утешая. Зачем жизнь? Зачем жить, если нет любимой?

– Что с тобой они сделают? – шепнул он сам себе твердыми, стальными губами.

«Иди, иди, – говорил Ром себе, – иди, пожалуйста, иди, не останавливайся, не оглядывайся. Никогда не оглядывайся назад».

Странный комок тьмы, черный колобок, покатился поперек его пути. Ему под ноги, мимо его ног. Ром не уследил, человек это, кошка ли, собака, а может, носуха или обезьяна. А может, птица пролетела.

Но шел – и чувствовал на себе неотступный взгляд. Птичьи круглые глаза. Зрачки окон. Слезные глаза собаки. Плывущие жадной влагой живые сливины озорной, наглой носухи. Печальные, человечьи глаза обезьяны, что все знает про человека, про его злобу и горе, только молчит.

«Кто на меня смотрит?» Оглянулся. Никого. «Смотри, смотри на здоровье».

Метнулся по пустынной улице. Вжикнула по асфальту машина. Дорогая, «Роллс-Ройс». Черный лак блеснул, мигнул уже на повороте. «Когда я стану знаменитым ученым, открою новую звезду, много новых звезд и новых планет вокруг них, я тоже стану богатым и куплю такую».

Неожиданно навстречу выкатилась старинная повозка. В ландо сидела миловидная женщина, ее гладкие иссиня-черные волосы были заколоты на затылке в тяжелый, величиной с ананас, пучок. На козлах, как пьяный, качался кучер.

Поравнявшись с Ромом, кучер свистнул в сложенные кольцом пальцы.

– Э! Мачо! Садись! Дама не будет против! Куда тебе?

Ром помахал рукой: езжай, не сяду. На груди у черноволосой женщины сверкнуло украшение – перламутровая раковина. Раковина мирно лежала в ложбинке между грудей, в низком вырезе платья. Лоб и глаза дамы закрывала невесомая черная вуаль.

«Как в старину. Как из прошлого выехали. Со старой фотографии. Может, я сплю и это мой сон?»

Цокали копыта. Лошади выворачивали шелковые шеи. Это не копыта, а кастаньеты. Сейчас он свернет за угол, и океан пахнет в лицо. Это не Мехико, а новогодний Масатлан. И они с Фелисидад еще не поужинали. Еще не поели его нелепых, горячих, невкусных беляшей. Слишком много перца! Слишком много соли!

– Мальчик, ты что бродишь один? Забирайся! Прокатимся!

Ром зажал руками уши и побежал вперед, все быстрее и быстрей.

Он метался по Мехико. Он все более становился безумным. Оказывается, безумие страшно близко, а он и не знал. Какая тьма! Только шагни туда! Он подбегал к обрыву – тьма шевелилась, вспучивалась на дне пропасти, – опять отбегал, бормотал себе: «Рано, не время, я не хочу туда». Кричал на весь Мехико: «Фели! Фели! Где ты!», а на самом деле лишь разевал бессильный рот, и беззвучный крик не достигал ни звезд, ни сердец.

Люди спали. Мехико спал. Мексика спала. Зачем она уснула так крепко, так навек!

«Господи, ведь Ты есть. Я сейчас проснусь в России, в своей детской кроватке. Я взрослый, уже давно вырос, и ноги мои сквозь прутья кровати торчат, а все в ней я, ребенок, проснусь».

Остановился. Руки взлетели над головой.

– Фелисида-а-а-а-ад!

Эхо отскочило от желтых, белых и розовых стен, от старинной испанской кирпичной кладки, от дверей стеклянных ледяных офисов, от черепичных и жестяных крыш, вернулось к нему россыпями сдавленных рыданий.

– …а-а-ад… а-а-а-ад…

«Это ад», – он поднес к лицу сжатые кулаки.

Мехико. Его рай и ад.

Его жизнь.

Его…

«Не думать. Об этом – не думать! Рано еще!»

Но уже подходила, торжествуя, подступала, обнимала обеими руками, подставляла подножку, валила наземь боль. Он знал ее. Он мирился с ней. Он восставал против нее! Он ненавидел ее!

Он пытался полюбить ее.

Он уже почти любил ее.

Потому что это была ЕГО БОЛЬ.

И больше ничья.

– Не падать, – сказали губы, – стоять! Фели! Я найду тебя!

Рука нашарила в кармане джинсов таблетки. Расковыряв упаковку, он кинул в рот сразу три. Нечем запить. Глотал и давился. На газоне дивились на него, крючащегося от боли, красные, розовые и белые тюльпаны.