Искуситель - Джек Тодд
Я исполнил ее желание, неважно, с чем пришлось ради этого расстаться – с самим собой или единственным близким человеком, – и должен был получить ее душу. Вернуться в Ад вместе с ней, а поблизости виднеются лишь подгоняемые порывистым ветром клубы пыли.
Душу Сильвии я приметил бы где угодно, хоть в мире смертных, хоть в Аду. Но я не вижу ее. Не чувствую.
Что же это, тоже твоя глупая шутка, отец? Так ты привел их всех к упадку? Заставил перешагнуть через себя и лишил последних сил? Какой же ты самодовольный, эгоистичный урод.
Но Создатель и не думает отвечать. А может, у него там, на Небесах, тоже не осталось сил.
Глупости.
Бессилие накрывает меня подобно высокой волне, накрывает с головой, и я прислоняюсь к ближайшей стене, опускаюсь на пол и запускаю пальцы в длинные волосы. С самого начала мы были обречены столкнуться сами с собой – с добродетелью, какую бесцеремонно вырвали из нас с корнем, низвергнув в Ад. Против собственной природы не попрешь, правда? Ни против той, какую подарил нам отец на Небесах; ни против той, какую мы заработали в Аду.
Ад прогнил, потому что отцу никогда и не хотелось, чтобы он существовал. Он лишь играл с нами, как с забавными куклами, а затем отбросил в сторону. Потому о нас начали забывать смертные, потому мы один за другим сдались на волю Создателя.
Обреченный смех, напоминающий лай старой побитой собаки, срывается с моих губ против воли. На что я рассчитывал, говоря Сильвии Хейли о любви? Спасти ее от самой себя и полицейских?
Нет, вранье.
Спастись самому. Вернуться в Ад, прийти в себя и взяться за новый контракт спустя век-другой. Я рассчитывал, что ее душа приведет меня в порядок. Пусть поглощать ее будет больно, пусть это выжжет меня изнутри, но рано или поздно забывается любая боль. Я давно это понял.
Вот только боль не забывается. Утихает на столетие, иногда и на тысячелетие, а потом просыпается и бьет с новой силой. Старые шрамы не затягиваются – ждут момента и открываются, чтобы утопить в крови и без того поганую жизнь. Внутри у меня словно открылись разом десятки кровоточащих ран. Мне будто вновь оторвали крылья, но на этот раз совсем другие.
– Не повезло, да? – я слышу голос Таниэля, медленно перевожу на него взгляд. Когда-то статный ангел веры, тот выглядит отвратительно: низкий, бледный, лохматый, с небольшими торчащими над ушами рогами. – Значит, я опять проиграл. Добро пожаловать в клуб, Мер!
– Катись к черту, – отмахиваюсь от него, – или, того хуже, к Создателю.
– Ну что ты так грубо. Я-то ставил на то, что все с тобой в порядке будет. Ты целых две тысячи лет продержался, а это не шуточки. Но тебе, поди, и больнее всего? Своими руками уничтожить любовь – вовсе не то же самое, что потерять веру.
Подняться бы да как треснуть ему по косматой голове, но меня хватает лишь на тяжелый, звучный выдох. Таниэль прав: точно как когда-то мне досталась худшая из добродетелей, мне достался и худший из грехов, и лучше бы им никогда не пересекаться между собой. Только от зияющей на месте воспоминаний о Сильвии Хейли дыры уже не избавиться. Она будет напоминать о себе снова и снова, вспарывать новые шрамы, показывая, насколько я на самом деле слаб.
Две тысячи лет? Я предпочел бы отстреляться сразу, как Расиэль, и годами валяться на поляне, бездумно вглядываясь в бледное адское солнце. Меня подташнивает от самого себя.
– По крайней мере, у тебя есть ее душа, – пожимает плечами Таниэль. – В тебе живет ее частичка. Так ведь говорят смертные?
Лишь недавно выстроившаяся картина мира вновь распадается на части. Что значит «у тебя есть ее душа»? Я вскидываю брови и резко поднимаюсь, отряхиваюсь от налипшей на одежду пыли. Таниэль не стал бы издеваться, да и привычки глупо шутить за ним никогда не водилось.
– У меня нет ее души, – говорю я медленно. – Я вернулся один.
– Но ты же исполнил желание, нет? Закон для всех един, Мер, ты не мог не получить ее душу.
И время в Аду застывает на несколько мгновений.
Нет.
Я собственными глазами видел, как Сильвия отключилась в моих объятиях. Чувствовал, как обернулось пустотой ее сознание, как замолк нестройный хор разномастных мыслей. Ощущал на губах привкус ее отчаяния и боли вместе с противным вкусом несправедливости. Слышал, как перестало биться ее сердце.
У отца просто отвратительное чувство юмора. Или меня как одного из первых сыновей он ненавидит сильнее прочих. Так ведь? Губы сами собой изгибаются в мрачной усмешке.
– Как видишь, – я пожимаю плечами и поднимаю перевернутый стол. – Не хочешь перекинуться в кости? У нас впереди еще много лет.
– Здорово тебя приложило, – Таниэль достает из кармана просторного балахона несколько кубиков из человеческих костей, те с грохотом падают на столешницу. – Бросай первым.
Ад прогнил и когда-нибудь рассыплется на части окончательно. С темных небес, освещенных бледным подобием солнца, спускается очередной подписанный кровью контракт, но никто в Аду не обращает на него внимания. Мы с Таниэлем сидим за столом в одном из разваливающихся домов и бросаем кости, глядя на вновь и вновь выпадающие дубли.
Никому не хочется возвращаться в мир смертных. Не обращая внимания на кровоточащие на душе раны, мы ждем своего часа – часа, когда отцу наконец надоест играть старыми фигурами. Когда он уничтожит нас и создаст новые.
Но иногда в сознание все-таки врывается простая мысль: что, если Сильвия осталась в живых? Что, если с ней, вопреки законам, все в порядке? Снова и снова я бросаю кости в надежде отогнать эту мысль прочь. Мне ли не знать, какой поганой бывает ирония судьбы.
Но с каждым днем спина ноет все сильнее, будто у меня вновь прорезаются крылья.
– Ты глянь, опять глаза змеи, – восклицает Таниэль, сгребая кости в кучу. – Зачастили в последнее время.
– Ничего хорошего не жди? – тяну я устало. – Ты это уже в десятый раз повторяешь. Меньше болтай, глядишь, когда-нибудь и отыграешься.
Игорный дом, как его в шутку зовут в Аду, разваливается на глазах: с потолка то и дело осыпается каменная крошка, в окна много лет как задувает
