Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах
Пятно света на земле заставило Марго приостановиться. Волк, споткнувшись на ровном месте, беззвучно оскалился в безобидную черноту, щурясь от света, в который вглядывалась Марго. Голоса. Знакомые и незнакомые одновременно. Марго вздрогнула, подавляя желание волка зарычать. Окно лязгнуло, открываясь прямо над головой Марго. Знакомый профиль мелькнул в пятне света — на расстоянии протянутой руки.
— Гроза будет. Ты злишься из-за духоты, папа.
Голос, любимый Марго и ненавидимый волком. Совсем близко.
Опомнившись, Марго прижалась к стене дома. Щеки вспыхнули. Как неловко. Как неловко, если Владислав сейчас заметит ее, согнувшуюся под окном. Подслушивающую его разговор с отцом? Надо было уйти, но Марго боялась пошевелиться. Владислав стоял возле самого окна, смотрел в сад. Если бы она протянула руку — могла бы дотронуться до его лица. Хоть бы порыв ветра — или дождь бы наконец начался. Или, хотя бы Владислав отвернулся. Марго, замерев, слышала его дыхание. Странно. Так странно. Ощущения волка перемешались с ее собственными — она чувствовала одновременно и нежность, и неприязнь. Желание зарычать. Оскалиться — на опасность, которую пока еще нельзя было разглядеть в темноте, но уже можно было почуять. Опасность, пахнущую знакомо и притягательно — одеколоном и кожей Владислава.
В глубине комнаты звякнуло стекло о стекло, забулькала жидкость, острый запах вина тронул напряженные ноздри Марго…
— Не поступай так с ней.
Голос. Знакомый и незнакомый. Не только волку — но и Марго. Голос дяди Владислава — но не тот, который обычно слышала Марго. Просящий, неловкий. Как будто старик, ни разу в жизни не склонивший ни перед кем даже головы, пытается встать на колени — а они не гнутся, и спина, привыкшая держать осанку, сопротивляется. Марго стало совсем стыдно. Она не должна была находиться здесь. Она не должна была слышать такой голос своего дяди.
— Я уеду сразу после свадьбы. Как сказал.
Голос Владислава. Тоже — знакомый и незнакомый. Больше незнакомый. Металлический, как… как челюсти капкана.
— Я женюсь из-за денег. Ты знаешь.
Волк — где-то там, в двух трех часах бега по ночному лесу, заскулил, пятясь и поджимая лапы — по очереди. Как будто земля неожиданно оскалилась сотней капканов. Или стала жечь лапы.
Голос. Знакомый — и незнакомый. Как челюсти капкана. В который угодила Марго.
— Я не хотел, чтобы это было так, сынок.
— Ты сам написал мне письмо, помнишь, папа?
Владислав резко развернулся, окно за его спиной лязгнуло, закрываясь.
— Это завещание моего полоумного дяди…
Дальше Марго почти не слышала. Но дальше было уже и не важно. Потому что дальше хлынул дождь.
— Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать — это смерть.
Да, совершенно так говорила старуха, поглаживая девочку по худенькому плечу.
Марго не хотела оборачиваться. Обернуться — и увидеть, что старухи на самом деле нет. И маленькой девочки тоже нет. А есть — сошедшая с ума женщина в ободранном шелковом платье, которую ласково гладит по плечу ожившая каменная статуя.
— А смерти на самом деле нет. Не плачь.
Обернуться — и увидеть, что смерти на самом деле нет?
— Но ведь он же умер? Умер? — дрожащим голосом возразила Марго, и ее собственный голос показался гулким и почти нереальным. Как будто это сейчас говорила каменная статуя, губы которой запечатаны навсегда мраморной неподвижной улыбкой.
Марго вытянула перед собой руку, отбрасывая волан рукава и разглядывая длинную алую царапину.
— Левая рука — левая лапа, помнишь? — спросила она. То ли у себя, то ли у старухи за своей спиной.
— Окно разбилось. Левая лапа в крови. Лапа. Не рука. Это была не рука. Или рука? Я не помню. Я больше ничего не помню.
Марго зажмурилась — так, как будто если не видеть, можно было и не вспоминать. Но она все равно помнила. Дождь, больно лупящий по щекам; трескающееся по швам небо; свой собственный крик (вой?): «Я хочу, чтобы этого не было! Я хочу, чтобы его никогда не было!»; и клокочущее рычание волка, летящего рядом — тень в тень, сквозь дождь, грозу и разрывающееся в клочья небо. Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком.
Пан Владислав
Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком догнало его возле первого деревенского дома — черного, покосившегося, необитаемого. Пан Владислав испугался, что опоздал. Плеть коротко и жестоко ужалила конский бок, кобыла обиженно всхрапнула и понеслась, прижав уши и пластаясь над самой землей огненно-рыжей грохочущей молнией.
Дома, горохом просыпавшиеся мимо, были такие же, как и первый — черными, необитаемыми. В ноздри плеснуло запахом гари, розовое сияние расползлось на пол-неба. Горела кузница на другом краю деревни. Сильно, страшно. Языки пламени лизали бледнеющую в зените луну, сыпались трескучие алые искры. Ночь обжигалась и пятилась, моргая ослепшими звездами. А жители деревни — от древних старух, вылезавших за калитку только ради больших праздников, до малых детей, еще цепляющихся за мамкину юбку, — стояли вокруг горящей кузни. Стояли и смотрели. Никто не бежал за ведрами, не плескал водой в сатанеющее пламя. Просто — стояли и смотрели. Как будто на фейрверк сквозь решетку панского сада пришли поглазеть. Или — к костру, погреться. Озябли осенней ночью, да запалили всем миром огромный костер — руки обогреть. Запалили…
Кобыла, осаженная дрогнувшей рукой пана Владислава, споткнулась. Сердито дернула мордой, покосилась на всадника. Воспоминание опять обожгло его. Ослепило, перебило дыхание. Запах пожара двадцатилетней давности. Горечь во рту. Бессилие изменить — то, что уже случилось двадцать лет назад.
Через секунду он опомнился.
В толпу крестьян пан Владислав врезался как топор в мягкое дерево. Кобыла, грубо осаженная поводом, чуть не разорвавшим ей рот, взвилась на дыбы, молотя в воздухе копытами над чьим-то виском. Так и не размозжив светловолосую голову ловко увернувшегося парнишки, лошадь гулко грохнула подковами о землю и с визгливым ржанием завертелась на месте, подгоняемая укусами плети и пятясь от нажима натянутого повода.
Люди с криками и руганью кинулись в разные стороны. Вокруг зло скалящегося пана Владислава немедленно образовался пятачок свободной земли.
— Дор-рогу! — ревел пан, продавливаясь вперед — в самую гущу толпы. К звериному рычанию и женскому крику. К пышущему алым, опасно кренящемуся, скелету горящей кузницы. К силуэту, мелькнувшему в огне — тонкой фигуры с облаком светлых, с
