Вероника Мелан - Бернарда
– Нет, не будем отменять, – на душе было неуютно, как в дождь рядом с уличным кафе под единственным оставшимся зонтиком, когда все стулья убраны за ненужностью. – Я просто боюсь.
Дрейк тоже чувствовал дискомфорт, в какой-то момент я осознала это и устыдилась. Трудно утешать другого, когда плохо самому, и, чтобы не провоцировать ненужные, тяжелые для нас обоих задержки, я попыталась внутренне собраться.
– Говори, что нужно делать.
– У нас будет только десять минут. Дольше воздействовать нельзя.
– Только десять минут?
Черт, как быстро все решится. Но уж лучше сразу в прорубь, чем совать туда сначала палец, затем ступню, потом колено и надеяться замерзнуть меньше.
Я не стала спрашивать, есть ли шанс на успех, хоть и хотелось. Результат не изменится от заданного вслух вопроса, поэтому я лишь еще раз помолилась, попросив у неба поддержки, после чего шагнула на мраморную площадку.
Было больно.
Лучи, невидимые, но оттого не менее беспощадные, жгли насквозь. Я жмурилась, сжимала зубы и терпела: десять минут, пусть все изменится в лучшую сторону. Чужеродная масса струилась сквозь меня, вызывая внутри липкое неприятное чувство. Уйти от физических ощущений, сфокусироваться на главном – вот, что мне нужно, и, стараясь не замечать нарастающую боль, я принялась думать о Дрейке. Небо, пожалуйста, пусть все получится, ведь я от всего сердца желаю этого, помоги мне! Но ноги дрожали, а лучи продолжали резать на части – сильнее и сильнее – вот уже колющая боль появилась в груди, затем в животе, в голове… Как концентрироваться на хорошем, когда так больно? Сжать зубы… еще секунда… еще секунда… когда-нибудь они закончатся… Пульсация в голове нарастала, сила покидала конечности, ровный белый свет разъедал глаза и мысли.
– Тебе больно! Черт…
Я не успела даже сориентироваться, когда лучи погасли и, вместо жара, тело резко окутал холод.
– Нет-нет… нормально…
От резкой смены ощущений губы не желали слушаться, слова звучали комкано, а голос слабо.
Дрейк решительно отключил машину и приказал:
– Сойди с периметра!
Только сейчас я поняла, что эксперимент завершен. И завершен неудачно, возможно, по моей вине. Неужели теперь?… Только не это… только не это…
– Нет! Дрейк, не выключай, давай продолжим, я потерплю!
– Нельзя терпеть! – стоя ко мне спиной, рявкнул Дрейк, после чего медленно оперся руками на панель с кнопками и опустил голову, опустошенный. – Боль – индикатор неверно текущего процесса. Такой нельзя продолжать. Сойди с периметра!
Ступая на предательски слабые конечности и цепляясь пальцами за холодные стальные столбы, я осторожно сошла с мрамора. Внутри боролось желание тут же взойти обратно и умолять о продолжении и облегчение от схлынувшей боли. Новая боль пугала. Единственная мысль о ней вызывала панический страх и неконтролируемую дрожь во всем теле.
Дрейк поднял голову, прошелся по волосам ладонями, взъерошивая их, будто одновременно решаясь на что-то.
В этот момент единственное, чего я боялась, – это увидеть его лицо. Только не отрешенность во взгляде, только не страшные слова, пожалуйста…
Он медленно повернулся и подошел ко мне. Уставший, будто разом постаревший. Еще никогда в серо-голубых глазах не было столько пустоты и безжизненности одновременно: будто человек, которого я знала, сломленный неудачей, отрекся от престола и ушел, захлопнув за собой дверь; и тот, что стоял передо мной, был лишь посыльным, готовым сообщить дурные вести.
– Нет… нет… нет… – зашептала я, вглядываясь в любимое лицо сильного некогда мужчины, – не надо…
Он стоял напротив – каменный, далекий, будто неживой.
– Это все, Бернарда.
Я хлопала глазами, как пластиковая кукла, неспособная поверить услышанному. Мой рот открывался и закрывался многократно, прежде чем смог произнести:
– Все? Нет, не может быть… Нет.
– Прости.
– Нет… Дрейк.
– Это все.
– Нет! – я закачала головой, захлебываясь горьким ядом слов, пытаясь отыскать в его глазах намек на неуверенность, лазейку, позволившую бы мне найти нужные кнопки и нажать их, изменяя значение слов. Но ее там не было. Громадная обида смешалась с недоверием: – Все? Вот так просто? Так просто, Дрейк?
Он долго стоял безмолвный, порушенный.
– Просто? – повторил горько.
– Почему ничего не получилось?! Почему должно быть так?! – теперь я кричала от нахлынувшей досады. – Ты ведь всемогущий! Почему же тогда ничего не получилось, почему, Дрейк! Ты ведь мог! Ты ведь все можешь!
Мне показалось, я ударила его наотмашь.
Голова Дрейка качнулась назад, губы сжались, он закрыл глаза. В этот момент я осознала, почувствовала глубину его боли и несправедливость собственных слов. Он делал все, что мог… Он пытался так долго и много, насколько хватало его обширных знаний. Я судорожно прикрыла рот ладонью, чувствуя, как из глаз собираются пролиться слезы. Только не надо слез… только не слезы.
Дрейк открыл глаза – и это был самый болезненный взгляд, который мне когда-либо доводилось видеть. Он принял на себя удар и согласился с обвинением.
– Видимо, я могу далеко не все, Ди, – слова, пропитанные горечью, были сказаны медленно и с расстановкой. – Потому как я не смог сделать главного… Прости, что я не стал для тебя тем, кем хотел стать.
Противные, поганые, ненавистные слезы, символизирующие слабость, все же закапали по щекам. Он не пытался их стереть, не мог, а я не знала, что сказать: слов было слишком много, и их количество обращалось в пустоту, неспособную помочь. Как едко и обидно, меня почти тошнило от собственной слабости и неспособности принять правду.
– Так бывает, да? Неужели так бывает?
Жизнь, конечно, несправедливая штука, но чтобы так? До такого?
Дрейк не отвечал долго, а на дне его глаз решимость стоять на своем боролась с желанием утешить. Мне же хотелось бежать так далеко, как только возможно. Чтобы никогда больше не видеть этой комнаты, этого взгляда напротив, не слышать разрушающих жизнь слов. Одновременно с этим хотелось ломать и крушить: почему мы так долго боролись за счастье, а в итоге пришли к подобному финалу?
– Я останусь твоим другом, Бернарда. И если ты о чем-то попросишь, я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе.
– Другом?! – от этого странного слова волосы на голове шевелились: не мог подобный термин относиться к нам – только не ко мне и Дрейку, к двум половинам одного целого. – Ты всерьез веришь, что однажды я начну воспринимать тебя как друга?
Он молчал. Все слова, сказанные в этой комнате, были что ядовитые дротики, грозящие навсегда врезаться в память и засесть там, причиняя ежедневную неутихающую муку. От них бы отказаться вовсе, проявить силу, но ее не было, а был лишь последний шанс что-то исправить.
