Расплата. Отбор для предателя - Алиса Лаврова
А вдруг я умер, и всё это лишь видения проклятой души? Старуха предрекла мне вечные мучения за то, что я сделал.
Прикладываю руку к сердцу — оно всё ещё бьётся, пусть неровно, пусть слабо, но бьётся, и я всё ещё жив.
Снова смотрю на мать. Почему она здесь? Я всегда думал, что ей плевать на меня, но она не отходит от моей постели. А может, это не ей было плевать на меня, а мне на неё?
Теперь я вижу её другими глазами. Но почему?
Вглядываюсь в лицо матери и чувствую то, что ощущал к ней в детстве. Мне хочется обнять её, поцеловать и сказать, что я люблю её. Ведь я как будто целую вечность не говорил ей этих слов. Если вообще говорил после того, как принял дракона и стал с ним единым целым.
Должно быть, так Ридли всегда любил свою мать. Должно быть, такое чувство испытывала к своей матери Элис.
А ведь слова, что она сказала мне тогда, были её последними. Слова проклятия. А я забыл их, слушая только себя и больше никого. Воспринял их как вздор умирающей старухи. Но король прав: драконы не болеют… Только если их не прокляли.
Навязчивое ощущение, что мать не дышит, охватывает меня с новой силой. По телу прокатывается волна чёрного ужаса. А вдруг она мертва?
Нет. Нет…
Встаю и осторожно подхожу к ней, с облегчением слыша её дыхание. Жива.
— Прости, мама, — говорю я, поправляя её парик. Она не просыпается. — Прости за всё…
Я слышу, как что-то шуршит снаружи, за окном. С трудом поднимаюсь на ноги и, едва переставляя их, подхожу к окну и цепляюсь непослушными руками за подоконник, выглядываю наружу.
Ничего, лишь отдалённый шум стройки и всё та же весёлая музыка из главного зала…
Смотрю в тёмное небо и прислушиваюсь к дракону внутри меня. Он спит тяжёлым сном, словно мёртвый. Он бережёт мои силы, зная, что если умру я, умрёт и он. На двоих нам нужно слишком много.
Чувства яростной волной обрушиваются на меня, стоит вдохнуть свежий воздух. Первые звёзды напоминают мне те, что горели в небе, когда я признавался в любви Элис. Как это было давно. И как будто только вчера.
И тут я понимаю, что нужно сделать. Нельзя исправить всё, но можно исправить хоть что-то. И я сделаю это сейчас.
Тяжёлый спазм заставляет меня закашляться. Я стараюсь делать это тихо, чтобы не разбудить мать, и, держась за стену, выхожу из своих покоев. Охрана приближается, позвякивая доспехами, но я делаю жест рукой, что всё в порядке.
— Вам нужна помощь?
— Нет.
— Позвать лекаря?
— Я сказал, нет, — чуть громче, чем хотел, говорю я и иду прочь, держась рукой за стену.
Я расскажу всем, что сделал, я покажу всем второе дитя, что подарила мне Элис. Я скажу, что это я погубил её мать, своими руками обрёк на гибель. Моя ярость, мой гнев, моя злоба и жажда…
Сколько бы я отдал сейчас, чтобы она была жива. Сколько отдал бы, чтобы всё вернуть, не совершать этой ошибки.
Каждый шаг отдаётся невыносимой болью. Я смотрю на ступени, ведущие на верхний этаж, и лишь криво усмехаюсь. Что ж, подняться будет тяжело, но это то, что мне сейчас нужно. Неужели это то, что чувствуют все люди? Как они живут с этим? Почему соглашаются на подобное?
Из глаз бессознательно текут слёзы боли, когда я, наконец, добираюсь до верхнего этажа.
Бедное дитя, я отнял у неё мать и даже не дал ей имени. А всё потому, что хотел сына. Бедное дитя, не познавшее ласки матери и не знавшее отца…
Я исправлю хотя бы это.
Но почему тут так темно? Сейчас бы мне пригодилось зрение дракона, но я вижу лишь неясные очертания чего-то лежащего на полу. Здесь должны гореть факелы. Здесь должна быть охрана.
Натыкаюсь ногой на что-то твёрдое. Нагибаюсь и вижу тело лежащего без сознания воина. Он жив, но сердце его едва бьётся. Рядом с ним лежит ещё один, и ещё. Дверь в комнату, где содержится мой второй ребёнок, распахнута, а внутри — темнота.
С замирающим сердцем я вхожу внутрь, но покои пусты.
Здесь никого…
66
Пальцы, словно повинуясь чужой воле, странно горят. Разминая в руках стремительно увядающие побеги кровавого вьюнка, я превращаю их в пепел, даже не понимая, как это делаю. Мои руки словно всегда хранили в себе какое-то знание, что только теперь открывается мне. Чувствую одновременно прилив восторга и какого-то неясного суеверного страха, словно делаю то, что одновременно имею право делать, но вместе с тем, что-то запрещенное и очень опасное, за что меня могут наказать, если узнают, каким искусством я владею.
Все время меня сопровождает знакомый голос, очень похожий на голос моей матери, но я не могу разобрать ни слова, хотя отчетливо понимаю смысл по одной лишь настойчивой и твердой интонации.
Яд, способный убить дракона, должен быть сделан моими руками, как бы я ни сопротивлялась внутренним требованиям этого голоса, не желая смерти никому, даже такой бессердечной сволочи, как Маркус II.
Мои руки дрожат, но я точно повторяю то, что вижу внутренним взором, и шепчу незнакомые мне слова, чувствуя, что мой собственный рот едва слушается меня, пытаясь произносить непривычные звуки неизвестного языка. Красные лепестки штормовой розы, соприкасаясь с прахом вьюнка, тут же съеживаются и вспыхивают, сгорая в ярком фиолетовом пламени и разбрасывая во все стороны призрачные искры. Но ни от пламени, ни от этих искр я не ощущаю жара, только ослепительное сияние. На мгновение я пугаюсь, что кто-то может увидеть, чем я занята в своей комнате. Поэтому, как только лепестки догорают, я поспешно подхожу к окнам и зашториваю их, погружая помещение в полумрак.
Теперь нужно пересыпать порошок из керамической емкости в стеклянную чашку. Затаив дыхание, я осторожно наклоняю керамическую тарелку над стеклянной чашкой, зная, что нельзя просыпать ни крупинки.
— Принесла, — вдруг слышу я голос Клем. Я вздрагиваю, едва не просыпав почти готовый порошок на пол. Я даже не заметила, как она открыла дверь и вошла…
Осторожно выдыхая, я заканчиваю начатое и только потом поворачиваюсь к ней.
— Спасибо, — шепчу я