Завещание фараона (СИ) - Митюгина Ольга

Атрид похолодел.

— Мена, что это?.. — прошептал он. — Почему они лезут под колеса, Мена?.. Она же просто… просто давит этих бедолаг! Почему народ не возмущается?!

— Такой уж обычай в этой стране: благословение богов на всю жизнь — прикосновение к царской колеснице, — криво улыбнулся советник.

Царь только ошеломленно покачал головой:

— Это ужасно…

— Что поделаешь… Но взгляни, она подъехала к своему помосту.

Действительно, колесница остановилась, и Нефертити величественно сошла с нее.

Атрид со всей силой ненависти впился взглядом в ее лицо — такое прекрасное, словно выточенное резцом скульптора, на черные волосы с сияющим в них «золотым змеем»… Он искал и не мог найти в этой женщине ничего общего с Агниппой. Лишь глаза — их цвет и разрез — дивно напомнили ему его любимую. Правда, такого холода никогда не было в них…

Невольно Агамемнон подумал, что Нефертити самая царственная женщина из всех, кого он видел. Агниппу даже во время официальных приемов никогда не окружала аура такого подавляющего превосходства, причем без тени спеси и самодовольства.

Лишь немыслимое достоинство.

Молодой правитель грустно опустил голову.

Он понял.

Даже не встреть он Агниппу — ничего бы не изменилось. Итог был бы один.

Этот жертвенник.

Что может лань против львицы?

Царица между тем поднялась на помост и села в одно из кресел. В соседнее опустилась девочка четырех лет, что шла рядом с солнцеподобной. Стройностью стана, глазами и пышными волосами она чудно походила на Нефертити, правда, кожа ее была светлее, а черты лица — нежнее и мягче. В волосах ее тоже сиял урей, а хрупкую детскую фигурку облекало платье из драгоценнейшего египетского льна — полупрозрачного, словно туман. Тонкий серебряный пояс украшал этот наряд.

— Взгляни, о царь, — кивком указал Мена. — Твоя племянница, двоюродная сестра Ирихита. Царевна Бекарт. Какая милая…

— Что?.. — вздрогнул Агамемнон, отвлеченный от своих мыслей. — А… Да, конечно.

Девочка тем временем поудобнее устроилась в кресле. Ее личико не выражало ни страха, ни беспокойства — лишь любопытство и чистое, невинное детское предвкушение увлекательного представления, праздника.

— Мам, — негромко позвала царевна. — А это будет так же, как тогда того осла, начальника… ну… должность забыла… так же, как тогда его живым в клетку к голодным львам бросили? Или интереснее?

— Бекарт, — строго нахмурилась, повернувшись к своей четырехлетней дочери, царица. — В наказании подчиненных нельзя видеть развлечение. Наказывать следует для дела и за дело, а не ради собственной прихоти.

— Но, мама! Это так весело! — изумилась девочка. И засмеялась: — Они же так кричат, бегают… Так забавно! И ради чего?.. Все равно это закончится одним!

— Мне не нравятся твои слова, Беки, — покачала головой Нефертити. — Ты еще слишком мала, чтобы быть такой жестокой.

— Разве это жестоко, мама?.. — поразилась малышка. — Я никогда об этом не думала… Но ведь ты сама!..

— Я наказываю за дело. И не вижу в этом ни развлечения, ни удовольствия. Смертная казнь тем и страшна, что должна применяться редко, только тогда, когда вина человека действительно велика. Иначе твои подданные начнут относиться к ней как к должному и в конце концов, отчаявшись и потеряв страх, восстанут.

— Восстанут?..

— Их ощущение страха притупится.

— Ощущение притупится?! — Бекарт подалась вперед, глаза ее расширились и заблестели, ноздри тонко очерченного носа затрепетали. — О-о нет, мама! Это ощущение никогда не сможет притупиться! Крики жертвы, залитый алым песок на арене… особенно здорово, когда лев прокусил артерию и кровь бьет толчками, в такт сердцу! Судороги, агония, пена на губах, мучения… Разве может это надоесть?!

Нефертити откинулась на спинку кресла, с изумлением и долей страха глядя на свою маленькую дочь.

— О-о… — покачала она головой. — Ты пойдешь дальше меня, будущая царица Бекарт… Если твоя жестокость будет идти рука об руку с рассудком. Иначе ты погубишь Египет! Впрочем, сейчас мы прибыли не на казнь. Это — жертвоприношение богам.

Девочка недовольно насупилась.

— Но здесь ведь будет кровь? — уточнила она.

— Да.

Личико Беки просияло.

— А в чем тогда разница между…

— Молчи! — испуганно остановила ее царица. — Ты чуть не произнесла святотатство! Смотри. Выходит жрец.

Бронзовые двери храма Амона открылись, и из них вышел молодой жрец, весь в белом, с украшенной перьями головой — знаком посвящения. В руках он держал острейший меч с широким лезвием.

Жрец медленно взошел по ступеням жертвенника и приблизился к алтарю, где опустился на колени перед статуями божеств.

На площади стало тихо-тихо. Люди напряженно смотрели.

Священник вскочил, простер руки к небу, а затем обернулся к вратам храма.

Все устремили взгляды туда, куда смотрел жрец.

Из прохладного мрака врат вышли еще двое посвященных, облаченные в белое, и встали по обе стороны от входа.

Каждый на площади затаил дыхание.

И в молчаливую солнечную тишину из темного коридора вышла Агниппа. На ней была ничем не скрепленная длинная белая одежда. Девушка шла босая, и ноги ее по щиколотку утопали в мягком ворсе ковровой дорожки. Немыслимая бледность покрывала ее лицо, словно пленница уже сошла в область Аида, но ни волнения, ни страха не читалось на нем. Губы почти не заметны — но твердо сжаты. Волосы распущены и пышным плащом окутывают ее, золотом переливаясь на солнце. Глаза… В них ни слез, ни боли, ни волнения. Они словно уже видят то, что запретно простым смертным. Они устремлены в Вечность. Девушка еще здесь, но скоро все исчезнет для нее. Неземная отрешенность лежала на ее лице.

Она медленно шла с гордо поднятой головой под взглядами сотен людей. Из-под тени храмовых стен вышла на слепящее солнце площади — но, казалось, даже не заметила этого.

Взошла на жертвенник. Запрокинув голову, посмотрела на синее ясное небо, раскинувшееся над ней, на солнце, потоками льющее свои теплые лучи на разомлевшую в сладостном томлении землю, притихшую в этот жаркий час.

Что Агниппе была эта жара! Она наслаждалась ею. Скоро она уйдет в вечный холод, в вечную тьму.

За городскими стенами неспешно нес свои глубокие воды Нил, и драгоценной оправой возле Фив обрамляли его берега зеленые сады. В небе, высоко-высоко, чертили круги птицы…

А где-то далеко-далеко, у начала Дельты, спокойно дремали в жарком мареве пирамиды, ничем не уступая сонным скалам, что высились тут, у Фив, храня гробницы царей.

Сколько и те, и другие видели на своем веку задолго до Агниппы! Сколько еще увидят… Но что им суета мира? Агниппа уйдет, придут и уйдут другие, а они останутся, по-прежнему сонно глядя в небо, — вечный памятник фараонам… Нил как тек, так и будет течь — из Нубии в Великое Зеленое море, из века в век. Ее не будет, ее жизнь оборвется сейчас — много раньше, чем жизнь любого из этой толпы. Но что значат десять-двадцать лет перед лицом Вечности?.. Что бы ни делали люди, пирамиды будут стоять, Нил течь, солнце светить, хоть бы даже погиб весь род людской! Им нет дела до людских страстей.

Вот и она… Она уйдет в дыхание ветра, в нежность цветов, в росу на траве в ранний час, в щебет птиц. Сольется с дыханием природы, покинув сумасшедший мир людей. А душа ее… Кто знает!

Агниппа обвела глазами толпу. Всё злые, фанатичные лица, ждущие крови… Хоть бы одно доброе, сочувствующее лицо!

Внезапно девушка вздрогнула всем телом, и взгляд ее ожил. Стремительно вернулся назад. Нет, она не ошиблась! Там, в толпе, стоял Атрид, с болью и отчаянием смотревший на нее!

И Агниппа посмотрела в ответ — долго, с нежностью и ободрением. Это было ее прощание, ее последнее объяснение в любви.

Атрид видел, как краска вернулась на ее щеки, как заблестели глаза. Он читал в них и последнее признание в чувствах, и благодарность за то, что не оставил ее одну в такой момент.

Ей легче было умирать, зная, что рядом — близкий человек.