Карен Монинг - В огненном плену

Риодан стоит среди упавших ши-видящих, застыв, словно камень, и смотрит на женщину, которая, должно быть, Джейда. Он издает звук, похожий на маленький взрыв, звук, который я никогда раньше не слышала ни от одного из Девяти: рваный, резкий вскрик чистого изумления и… страдания?

Не в силах понять, что же могло вызывать такую реакцию у хладнокровного, постоянно собранного мужчины, я подавляю собственные чувства — боль от предательства, шок, ужас, замешательство и огромное количество ярости — и шагаю ближе, чтобы лучше рассмотреть ту, на ком Риодан сосредоточил внимание.

Она моя ровесница или чуть младше, высокая, с потрясающим телом, стройным, длинноногим и мускулистым, с округлостями во всех нужных местах. Но больше всего меня поражают ее глаза. Они изумрудно-зеленые. Их взгляд встречается с моим на долгий, леденящий миг. Совершенно холодные глаза промораживают и меня — а со мной сложно такое проделать.

Я смотрю вниз, оглядываюсь вокруг и понимаю, что все женщины в комнате, включая Джейду, смотрят на меня.

Я с запозданием осознаю, какие фразы выдавала, пока мой мир рассыпáлся на части.

Кажется, «команда гостей» не так уж и «ослабела». Вот и цена моей «редкой» способности чувствовать Книгу. Еще один пункт, в котором я больше не исключение.

— Черт, черт, черт, — бормочу я.

— У нее «Синсар Дабх»! — восклицает брюнетка в зеленом камуфляже, вскакивая с пола. — Хватайте ее!

— Твою. Же. Мать, — говорит Риодан.

Женщины поднимаются, нацеливаясь на меня.

Бэрронс движется передо мной, как мой личный живой щит.

— Через мой труп.

— Это случалось раньше, — без выражения говорит Джейда. — Я уверена, что случится снова. И снова. Но, как и свойственно вашему роду, не навсегда.

— Твою. Же. Мать, — снова произносит Риодан.

— Поверить не могу, что ты так со мной поступил, — тупо бормочу я.

— Дэни, — шепчет Риодан.

— Да какого же черта, сейчас не время. Вы, оба. Я сказал, мисс Лейн, что мы обсудим это позже. И, Риодан, мы найдем ее. — Бэрронс рычит: — Сосредоточьтесь на моменте!

— Я сосредоточилась, — обрубаю я. — Уж прости великодушно, что этот момент перепутался с тем, который ты, мать твою, украл у меня.

— Легко украсть то, от чего так сильно хотят избавиться, — огрызается Бэрронс, резко и быстро, как выстрел из вражеского оружия.

Риодан осторожно говорит:

— Мы только что это сделали.

— Что сделали? — выкрикиваю я, не понимая, о чем это он. Все происходит слишком быстро. А мой мозг сейчас — резиновый цемент, липкий и невосприимчивый.

Мне нужно бежать. Я в аббатстве. Они знают, что я такое.

Они меня закроют. Запечатают рядом с Круусом.

— Нашли Дэни, — говорит Риодан.

— Какого черта ты тут буровишь? — Бэрронс уже практически кричит.

— Да кто вообще пользуется словом буровишь? — Я знаю ответ. Те, кто крадет чужие воспоминания.

— Я не буровлю.

— Объясни! — рычит Бэрронс.

Риодан напряженно объясняет:

— Джейда. Это. Дэни.

Я ухожу в свою голову и становлюсь той второй мной, о которой я никому ничего не рассказываю. Наблюдательницей. Она не может чувствовать голод или судороги в сведенных от долгого сидения в клетке мышц. Она не Дэни. Она может пережить что угодно. Ничего не чувствуя. Она видит вещи только такими и точно такими, как они есть. Ее сердце не разбивается всякий раз, когда мама уходит. И для нее нет слишком высокой платы за выживание. Я не разрешаю себе чересчур часто отпускать себя и искать ее, потому что однажды я застряла там, она стала главной, и то, что она сделала… Я живу в ужасе оттого, что однажды не смогу снова стать Дэни.

Глава 22

За пять дней, прошедших с тех пор, как Риодан похоронил меня под своим ночным клубом, я не слышала ничьих голосов, не испытывала ни капли чужих эмоций.

Мне следовало бы волноваться. Беспокоиться. Молотить по двери, требуя выпустить меня на свободу, но в этих комнатах я впервые за всю свою жизнь испытала покой.

Пуста здесь только первая комната, не другие. Их четыре: спальня с ортопедическим матрасом, настолько равномерно гладким, что не возникало сомнений: до моего появления им никто не пользовался; ванная с большим и мягким ливневым душем; кухня, забитая едой и напитками, что недвусмысленно давало мне понять: Риодан спланировал это заранее, и, возможно, уже давно.

В четвертой и последней, самой большой комнате зеркальные стены обрамляют тренажерный зал, похожий на произведение искусства.

Кастео не произнес ни слова. Я тоже.

Я провела пять дней и ночей, просто чувствуя себя и своего нерожденного ребенка, без постоянного гудения помех, которое я ощущала всю жизнь.

Кастео лежит на полу. Иногда поднимается и тренируется.

Время от времени принимает душ.

Он не говорит, и я не видела, чтобы он ел. Возможно, он готовит, пока я сплю. Грязных тарелок я тоже не видела.

Я же, наоборот, ненасытна. Ем за двоих с таким аппетитом, какого никогда раньше не испытывала.

Я становлюсь гедонисткой: сплю по десять часов в сутки, принимаю продолжительный расслабляющий душ за запертой дверью ванной, готовлю себе еду из картофеля и мяса — мяса я поглощаю больше, чем прежде съедала за несколько месяцев.

Никто и ничто меня здесь не беспокоит. Ни эмоции, ни голоса, ни соблазнительный Темный Принц.

Эти пять дней и ночей меня изменили.

Во время этого краткого, неожиданного, единственного в моей жизни отпуска от мира я поняла, в чем моя проблема.

Я никогда не могла полностью блокировать чужие эмоции, потому что не знала, как ощущается тишина. Я поняла, что невозможно стремиться к цели, которую ты не в силах осознать, невозможно воссоздать то, о чем ты понятия не имеешь. Я была подобна слепому, который пытается нарисовать небо, солнце и облака.

Теперь я узнала, что такое неподвижность, мне известно, что она существует и где ее искать, и я уверена, что смогу найти ее снова в яростном грохоте Дублина, в аббатстве, даже в отчаянном и опасном аквариуме с акулами — в «Честерсе».

Мужчина, которого не существует, привел меня в благословенно тихое логово другого мужчины, которого не существует, и сделал мне величайший из возможных подарков: время и место, где можно перевести дыхание, исследовать свою внутреннюю территорию, осознать силы, с которыми я могу работать, и слабости, которые меня ограничивали.