Наталья Якобсон - Живая статуя
Смех за моей спиной только усилился, какие-то еще только что подоспевшие стражники присоединились к первым. Невозможно было вообще что-нибудь расслышать в таком шуме и гаме, но почему-то тихий и властный приказ, прозвучавший со стороны дворца, услышали все.
— Замолчите! — негромко, но требовательно велел кто-то, и смех стих, наступила такая тишина, что было слышно, как разламываются тлеющие головни в уже догоревшем костре.
Эта всеобъемлющая тишина так напоминала почтительное молчание всех: и людей, и природы, и даже недавно бушевавших стихий ветра и огня перед более могущественным, чем они все, существом. Я почти ощущал непобедимую, довлеющую надо всем силу, исходящую от говорившего, и она была, куда более сокрушительной, чем мощь самого жаркого огня. Даже грубоватые стражи, знающие только работу, да вино, уважительно наклонили голову, отдавая должное этому высшему могуществу. Голову наклонить заставили и меня, а когда я, наконец, поднял взгляд от земли, то с трудом смог поверить в то, что вижу. На фоне дворца, темные окна которого уже озарились ярким светом, как пламенем, стоял Эдвин и казался настолько сияющим, настолько неземным, что было трудно поверить, что это он. Как можно признать в этом светлом, обворожительном создании дракона. Может, действительно, какое-то высшее существо, жестокой шутки ради, приняло тот облик, который вызывал у меня ненависть и страх.
Лицо Эдвина было застывшим и холодным, как у изваяния, только вот в глазах затаился гнев. Если этот гнев вырвется наружу, то он будет куда страшнее любого огня.
Меня, наверняка, ждала жестокая расправа, и все равно мозг продолжал на что-то отвлекаться. Например, на то, почему Эдвин до сих пор не замерз, ведь за его спиной развевается только легкий лазоревого цвета плащ, как кусочек утреннего неба в ночи. Неужели в жилах Эдвина, действительно, течет и вскипает огненная кровь. Огонь согревает его изнутри, но внешне он всегда холоден, как статуя. Он ведь дракон, но, что самое страшное, все кругом слушаются его вместо того, чтобы пустить в ход пики и кулаки и избавить мир от проклятия. Даже королевские стражи исполнены по отношению к нему лишь безграничного почтения.
Я не ожидал, что среди такой слепой покорности, кто-то попытается заступиться за меня, но, очевидно, нашелся все-таки тот, кто считал Эдвина не идолом для поклонения, а давним знакомым. Кто-то выбежал из дворца, запыхался, остановился рядом с безмолвным, златокудрым юношей. Чья-то рука с отчаянием вцепилась в манжету Эдвина.
— Будь милостив! — прошептал неожиданный заступник едва слышно, но я уловил его слова.
Конечно же, это был Марсель, похоже, единственный, кто испытывал здесь ко мне добрые чувства. Не то, чтобы я сразу не узнал его, просто не смог поверить, что он после скоропалительного побега от смерти все еще может говорить с Эдвином, прикасаться к нему и не бояться обжечься, тянуться к нему, как растение тянется к солнцу, не опасаясь, что его лучи однажды испепелят и обратят в пустыню всю окружающую природу. Как можно после спасения от демона вновь идти на договор с ним. Я хотел предостеречь «не надо, Марсель, отойди от него, беги», но слова застыли у меня на губах.
Марсель так преданно, так просительно смотрел на Эдвина, будто щенок на хозяина. Если бы кто-то сейчас дал живописцу возможность сбежать, он бы, скорее всего, разрыдался, но никуда не побежал.
— Только не казни его, — настойчиво шептал Марсель. Я уже думал, что сейчас Эдвин достанет из кармана колючку и бумагу и потребует от художника еще одной кровавой подписи, но ничего подобного на глазах у стольких свидетелей он, конечно же, не совершил.
— А что ты предлагаешь сделать? — Эдвин вопросительно посмотрел на Марселя, и я затаил дыхание. Что может посоветовать околдованный художник?
Марсель выпустил манжету Эдвина, как будто только сейчас вспомнив, что за такое фамильярное отношение к всеобщему кумиру его могут растерзать те же стражники, которые пока что собирались отволочить на казнь только меня.
— Не забудь, он ведь поджигатель, — напомнил Эдвин. Как же быстро он обо всем узнает, наверное, сам кружил над площадью, когда разгорался костер, и не делал никаких попыток его затушить, а теперь разыгрывает из себя далекого от преступных наклонностей человек, почти что героя.
Марсель раздумывал недолго.
— Отпусти его! — попросил он.
Вот добрая душа. Если бы я мог сейчас вырваться из рук стражи и подойти поближе, то сказал бы ему «одумайся, твоя душа дороже моей жизни». В обмен на мое помилование Эдвин, наверняка, назначит ничуть не меньшую цену, чем душа, может даже потребует что-то еще, как компенсацию за недавний побег, например, заставит Марселя всю жизнь писать те страшные полотна для своей адской галереи. Я вспомнил картину с головой Даниэллы, и мне стало дурно.
— Остановись, Марсель! — одними губами прошептал я, но он вряд ли меня расслышал. Он только упрямо повторил, обращаясь к Эдвину.
— Отпусти его!
Кажется, Эдвин хотел кивнуть, но внезапно передумал. Я заметил, как яростно сжались в кулак его тонкие сильные пальцы, и на них ослепительно блеснул перстень с печаткой.
Он был очень зол на меня, но старался держать себя в руках. Не знаю почему, но, кажется, он был заинтересован в том, чтобы с достоинством вести себя на публике и не выказать ничем своих истинных звериных инстинктов. Здесь, в Виньене, все должны были быть о нем только лучшего мнения. Но почему? Зачем нужно демону рисоваться перед толпой людей, которых он, так или иначе, все равно погубит? Не легче ли ему сразу дохнуть на всех огнем, а не стараться создать о себе хорошее впечатление? Неужели один раз, разнообразия ради, смерть решила быть галантной со своими жертвами?
Эдвину отлично удавалась роль благородного кавалера. Какой я актер по сравнению с ним? Мне и на сцене-то не всегда удавалось полностью забыть о том, что я это я, и вжиться в роль, а он на всех широких подмостках жизни мог с легкостью позабыть о том, что сам олицетворение зла и разыгрывать из себя полную невинность.
Вот и на этот раз глаза его остались холодными, а уголки губ сложились в едва различимую, но весьма доброжелательную улыбку. Он что-то пробормотал на своем древнем, одному ему понятном наречии и с грустной усмешкой обернулся к Марселю, словно спрашивая: «а может правда отпустить его».
Опять ослепительно блеснуло кольцо с печаткой. Последовал легкий взмах руки. Пусть катится на все четыре стороны, без него здесь будет спокойней, как будто хотел сказать Эдвин, но не находил для такого опрометчивого решения подходящих беспечных слов. Как объяснить добросовестной, но туповатой страже то, что он отпускает на волю преступника.
