Ненаписанное письмо - Игорь Толич
Пройдя несколько кварталов, мы пересели на трамвай. Он как раз притормозил у остановки. Я устроился на сидении, Чак — у меня между колен.
Я ни о чем не думал в тот момент. Не планировал, не создавал в голове искусственные сценарии. Я даже не молился. Хватало того, что я просто куда-то двигался. Движение определяло уверенность, что я все делаю правильно.
По большому счету, правила — это то, чем руководствуются одни люди по решению других. Если правила создаешь ты сам, то фактически становишься непогрешим. Вроде диктатора у власти, который придумывает и отменяет законы в зависимости от того, что выгодно именно ему и именно сейчас. В самые отчаянные моменты есть лишь два пути: первый — стать диктатором собственной жизни, и второй — забиться в угол и ждать, когда обстоятельства благословят тебя или же добьют окончательно.
Я признаю, что слишком долго валялся в своем углу.
— Нам пора выходить, Чак, — сказал я псу.
Он встал на все четыре лапы, полный неведомой решимости. Мы вышли из трамвая.
Я поднял воротник и плотнее закрутил шарф. Перейдя дорогу, мы спустились в проулок и через два поворота очутились в безлюдном дворе. Я набрал код на двери подъезда. Консьержа на месте уже не было. Мы поднялись на третий этаж.
Звонок.
Дверь открылась спустя несколько минут. Честно говоря, я думал, она никогда не откроется. Потому что перед этим видел характерное поблескивание глазка — в коридоре кто-то принимал довольно непростое решение.
И все же принял его.
— Здравствуй, Марта.
— Здравствуй.
— Это Чак, — сказал я. — Мой лучший друг. Мы оба замерзли. Ты позволишь нам войти?
— Джей…
Ты опустила руки.
Они были чуть пухлее, чем раньше. Лицо бледное, с опущенными щеками, нечеткой линией подбородка. На тебе просторная ночная рубашка, халат и шерстяная шаль — с приходом холодов в этой квартире всегда не хватало отопления. Мы грелись кофе, вином и друг другом. Но сейчас в квартире не пахло ничем из прежде знакомого. Из комнаты шел совершенно иной запах. Ни моих сигарет, ни цитрусового глинтвейна, ни молотых зерен. Пахло стиральным порошком, отгоревшими свечами и бумажным клеем.
Я проследил за тем, как ты складываешь ладони на округлом животе, слегка выдававшемся под изгибом налитых грудей. И лишь тогда я понял, почему ты так странно стоишь — чуть прогнувшись в пояснице и опираясь на обе ноги сразу.
— Джей…
Ты посмотрела на Чака, а он — на тебя. После чего он бестактно воткнулся носом в край твоего халата.
— Он не укусит? — спросила ты.
— Нет, — я проглотил ком в горле. — Не укусит.
Зрение мое заволокло туманом.
И лишь спустя примерно четверть часа я понял, что смотрю в чашку чая, от которой поднимается горячий пар. Я слышал звук твоего голоса, медленный, будничный и оглушительный в своей простоте. Казалось, это не ты говоришь со мной, а случайная попутчица в лифте решила поделиться последними дворовыми сплетнями. Я рассеяно слушал, глотая безвкусный кипяток. Язык и горло обжигало, и я поминутно кашлял в кулак, продолжая смотреть куда-то в сторону. Лишь бы не на тебя.
Впрочем, рассказ был предельно краток и лишен зловещих подробностей, за что я был скорее благодарен. Мои руки наконец отогрелись, Чак заснул. Я поднял глаза.
— Я же говорила, что нам не надо видеться, — сказала ты, безвольно улыбаясь на одну сторону лица.
Я изучал эту странную улыбку несколько минут.
— Почему?
— Почему? — удивилась ты. — А разве ты рад меня видеть… такой?
Я слышал, что беременность украшает некоторых женщин. Увы, Марта, я был бы подонком, сказав, что ты из их числа. Но и был бы еще большим подонком, скажи я, какой вижу тебя сейчас. Потому я умолчал об этом.
Признаться, я ожидал какой угодно встречи: сентиментальной, романтической, скандальной, полной взаимных оскорблений или взаимных признаний. Но я никак не ожидал такой — меланхолической, бессвязной, равнодушной, лишенной эмоций и каких-либо красок. Передо мной сидела не ты прежняя, а какая-то другая Марта, похожая на тебя как сестра, но старше, круглее и несчастнее, с руками, пахнущими чесноком и осенней понурой листвой.
Ты подлила еще чаю — мне и себе.
— Ему не нужно дать воды или еще чего-то? — спросила ты, поглядев на собаку.
— Нет, не нужно.
Я в который раз кашлянул, огляделся вокруг: здесь ничего не поменялось, но все стало совершенно иным. И я, понял, в чем дело. Было как-то слишком чисто для твоего в общем-то спокойного отношения к быту. Ты всегда сохраняла некий баланс между созданием уюта в доме и временем на себя. По всей видимости, последнее ты отставила куда-то в сторону. Потому окна, мебель, стены, пол и даже плинтуса были вылизаны просто до неприличия.
— Я в самом деле рад тебя видеть, Марта, — сказал я.
— Правда?
— Да.
Я все-таки решился опустить взгляд ниже твоего лица. Живот уже значительно выдавался, но ему предстояло вырасти еще больше. Впереди почти четыре месяца, которые наверняка изменят тебя во всех смыслах. Что станется с тобой, с твоим миром — с телом и душой — по их прошествии не знали ни ты, ни я.
Я не спросил имя отца. Оно все равно бы мне ничего не дало. Мы не были с ним знакомы. Мне хватило того, что ты сообщила добровольно, без наводящих вопросов: он был резко против ребенка, потому отношения закончились в кратчайший срок, тем более, что он никогда не собирался уходить от жены.
— Я думала, что ты умер.
— Все так думали, — ответил я. — Я жил в другой стране.
— Далеко?
— Очень далеко.
— Что это такое висит на ошейнике у твоего пса?
— Будда. У меня такой же на шее. Это подарок. Одной девушки.
— Она тебя любила?
— Она была ко мне добра.
Ты хмыкнула, горько и насмешливо.
Не знаю, о чем ты подумала, что представила себе. Вряд ли это было сочувствием или дружеским одобрением. Ты вполне имела право на менее благородные чувства. На ревность, зависть, обиду, презрение — на все то, что пережил некогда я сам. Но в любом случае я не видел смысла в том, чтобы рассказывать тебе сейчас о моих взаимоотношениях с Пенни и объяснять, что в самом деле значил ее подарок.
— Ты уже придумала имя?
— Нет.
— А кто будет? Мальчик? Девочка?
Почему-то мой вопрос вызвал у тебя какую-то пыльную улыбку.
— Кто угодно, лишь бы не девочка, — пошутила ты.
— Значит, сын?
Ты кивнула.
— Я подумал,
