Сквозь наши жизни - Дархан Исатаев
Отец, вставая, снял свой ремень из чистой кожи с огромной металлической бляхой. Когда он замахнулся, я смотрел ему прямо в глаза. Я видел в них злость и ненависть ко всему миру. Бляха со свистом попала мне в лицо, и кровь хлынула на стены и пол. Этот случай подарил мне шрам – мое единственное напоминание о времени, проведенном с матерью.
Душа каждого из нас это великая сила, наш пылающий меч. Мы дарим его тем, кого хотим защитить. Любовь заставляет нас подарить его, оставляя самих безоружными. Я не жалею о том шраме. Свой меч я использовал правильно. Мы должны защищать тех, кто любит нас и не выбрасывать, подаренный нам, меч, не оставлять его врагам. Оба моих меча забрала судьба, но я использовал их по назначению.
Моя жизнь стояла на месте. Жизнь моя – это лишь мысли, мысли, мысли. Их прервала Анна. Она собиралась уходить и стояла на пороге. Своими голубыми глазами она смотрела на меня с таким сожалением, казалось, вот-вот она заплачет. До этого момента, она боялась заговорить со мной, а может просто я был глух.
– Неужели в мире, где есть срок всему, есть что-то бесконечное?! – выпалив эти слова, Анна ушла.
Порой мне кажется, что этот мир полная логорея. А моногамия потеряла свой смысл и теперь это не больше, чем слово в старых книжках прошлой эпохи. Моя любовь к Алисе была словно пожар. Она охватывала каждую часть меня. Горел я быстро, пламенно и ярко. А потому топлива для других не оставалось. Этот мир привык удовлетворять свои потребности, использовать блага во имя своего эго, презирая жертвенность и благородие. А потому измена в таком мире была чем-то обыденным и люди больше не удивлялись этому, находя оправдания и даже умудряясь прощать. Я чужд этому миру. Зная, что в лучшем случае, при благосклонности судьбы я могу прожить около шестидесяти лет, я даже не мог подумать об измене. Из этого срока, двадцать три, к моменту встречи с Алисой, я уже прожил. Получалось, жить оставалось около тридцати тысяч пятьсот дней. Катастрофически мало. И я был не согласен делить ни минуты с другим человеком. Любовь, на то она и любовь, что заставляет тебя жить этим человеком, никого не впуская в ваш мир. Если измена произошла, значит, любовь уже мертва. Еще до встречи с Алисой, я встречал старую индейскую пословицу, которая гласила: «Лошадь сдохла – слезь». Но мы верим и надеемся, мы прощаем измену и пытаемся скакать на дохлой лошади, отравляя себя запахом гнили. Моя лошадь жива. Да, вот только сам я сдох.
Я стал зомби, и радости мне нет. В бреду своем, пытаясь разглядеть силуэты этого мира, я вижу везде образ твой и кричу, что есть сил, услышь побежденного: «Алиса, спаси меня».
Больше никогда не увидеть тебя – это худшее из наказаний
Дни тянулись медленно и мучительно, а ночи были бесконечны. Я часто садился перед окном и смотрел вдаль. Мне казалось, там, за горизонтом, есть мир, в котором ждет меня моя Алиса. Я смотрел и ждал, когда она покажется на горизонте и позовет меня к себе. Сидеть так, я мог часами, чтобы не читать ее дневника и растянуть его, как можно дольше. Но в моменты, когда боль становилась нестерпимой и прожигала мою грудь, я припадал к ее дневнику и слова ее успокаивали мою больную душу. Одну из страниц я перечитывал несколько раз. Она мне очень нравилась, мне казалось, что она смотрит из дневника, прямо на меня.
«Я люблю каждую часть его тела. Светлое, рельефное тело было в форме трапеции с основанием в широких, мужественных плечах. При первой встрече и все последующие, я была словно ребенок, которому подарили настоящего, живого единорога. Его глубокие, темно-зеленные глаза, с карим оттенком, смотрели прямо в душу. Его короткие, темно-каштановые волосы открывали широкий лоб, под которым были густые, черные, как уголь, брови. У моего N необычная красота, которая тянула как-то по особенному. Он был чуть выше меня. И мир внутренний соответствовал внешней оболочке. Его душа была прекрасна, так же, как и его глаза. Чуть ниже этих глаз, возле выделяющихся, мощных скул, у него был шрам в виде галочки. N никогда не рассказывал откуда он, а я и не спрашивала. Со шрамом или без, он всегда будет особенным для меня».
Моя Лис, кажется, что ты смотришь на меня, в мои пустые, потерявшие способность плакать, глаза. Кажется, ты сейчас злишься и морщишь нос, как всегда делаешь это, когда что-то не нравится тебе. Тебе не нравилось, когда я называл тебя Лис. Это не твое. Но ты приняла это, приняла вместе со мной. Мне так много хотелось сказать тебе. И целой жизни не хватило бы для этого. Лишь потому я сокращал. Сокращал фразы, имена, названия. Но чувства наши я не сокращал. Я жил ими и дышал полной грудью. Этот мир заполнен звуками, самыми прекрасными звуками. Порханьем бабочки, нежным шелестом листьев, пением птиц, разбуженных теплым, восходящим солнцем. Но самым прекрасным звуком останется твое имя. Оно наполнено искренним, незаменимым счастьем, вечной надеждой и непоколебимой верой в светлое будущее. Такое простое, но такое глубокое. Алиса, прости меня. Каждый раз, сокращая твое имя, я хотел увеличить время для наших бесконечных разговоров. Но вместо этого, сокращая его, я сократил твою жизнь. Я сам оказался твоим палачом. Было миллион моментов, когда я хотел уйти за тобой, бросить все, весь этот проклятый мир и быть лишь с тобой. Я виноват в твоей смерти, в том, что боясь, потерять время, я отнял его у нас. Что держит меня в этом мире? Возможно, что ничего и не держало, но все же в душе моей было семя, посаженное тобой и нашей любовью. Именно оно держало меня на плаву, хотя и плыл вовсе не к цели.
Я никогда не верил в бога. Я не верил в существование ада, рая и вечность нашей души. Когда ты умерла, страх охватил мою душу. Больше никогда не увидеть тебя – это худшее из наказаний. Каждый день, утопая в алкоголе, я просил смерти. Но ведь это не могло закончиться так просто. И я поверил в бога, я поверил в рай ради нашей встречи с тобой. Там, где-то очень далеко, где все светло и вечно, в новом мире, мы обязательно встретимся с тобой. Встреча наша будет, как искра, души наши всколыхнутся,
