Дебора Боэм - Призрак улыбки
— Все это как-то странно. Ты не пьяна?
— Я трезва уже целый год. А в последний месяц вычеркивала в календаре каждый прожитый день, потому что в конце был приз: право наконец позвонить тебе. Я очень скучала по тебе, Джоджо, и мне так больно, что я не всегда была для тебя хорошей матерью.
— Все о'кей, мама, — сказала я, а комната вдруг поплыла перед глазами. — Знаешь, ты сейчас тоже очень нужна мне. — Так вот почему ее голос звучит так странно, думала я, еще боясь поверить этому: она больше не пьет, она одолела зависимость от спиртного.
Мы проболтали два часа, перескакивали с темы на тему, плакали, но и смеялись немало. Я пригласила ее приехать ко мне погостить, но оказалось, она работает — на полставки в газете, в городе Мендочино, так что не может уехать больше чем на три-четыре дня. "Раз так, я приеду к тебе сама", — заявила я. Обо всем, что со мной случилось, я умолчала: это был не телефонный разговор. Зато спросила, выбиралась ли она в Мэн, на могилу бабушки.
— Нет, — ответила мать. — Ты отлично знаешь, что, с моей точки зрения, могилы — это всего лишь холмик грязи в удаленном и неудобном месте. Хотя, пожалуй, я не откажусь взглянуть еще раз на стоящую там прелестную статую.
— На свете много необычного, мой друг Горацио… — начала я, но мать оборвала:
— Оставь в покое этого школьного Шекспира! Сколько раз я говорила тебе: земное бытие — это все, что у нас есть, потом — безмолвие, вот почему и не надо терять ни секунды. Правда, я, к сожалению, смешивала секунды с бутылкой спиртного. — Она покаянно хихикнула.
— А Леда, то есть бабушка, тоже верила, что смерть — вечная пустота? — Самой мне не пришло в голову спросить ее об этом даже перед кончиной. Десятилетней, мне интереснее было слушать про ее роман с мистером Панчо Вильей.
— Ну, бабушка была романтиком до кончиков ногтей, — со смехом ответила мать. В голосе слышалась любовь, но звучало и превосходство. — У нее было наивное убеждение, что после смерти ее душа обратится в бабочку.
Вешая трубку, я чувствовала успокоение. Появилась определенность, во всяком случае, на ближайшее время. Сначала я еду навестить мать, потом мы с ней отправляемся в Мэн — положить на могилу бабушки букетик полевых цветов, которые она так любила. Дальнейшее — в тумане.
Впервые за очень долгое время я оказалась на распутье. И привели к нему не только встреча с миром, о существовании которого я не подозревала, но и неожиданное осознание, что почти вся моя работа, казавшаяся такой увлекательной и приносившая столько удовольствия, — вовсе не то, что я должна делать. О том, чтобы бросить писать, речь не шла, но появилось ясное понимание, что выделенную мне квоту слов (тонких, волшебных, чудесных слов) надо истратить на что-то более значимое, чем описание сверхдорогих холодных закусок или видов из окна пятизвездочного отеля. Нервная дрожь била меня, и все-таки я была абсолютно уверена, что отыщу свое место в жизни, буду хорошо работать и найду применение неизрасходованным запасам любви: шаг за шагом, один земной день за другим.
* * *Ноябрьское небо на Оленьем острове было ясного кобальтового цвета, но еще более ярко-синей была бабочка, легко опустившаяся на бабушкину могилу, отмеченную не обычным геометрически правильным серым камнем, а скульптурой из розоватого мрамора, изображающей индуистскую богиню Сарасвати, привезенную Ледой из обставленного всяческими удовольствиями паломничества в Дарджелинг. Гибкая, соблазнительная фигура выделялась среди тяжелых, ровно обтесанных камней, как полуобнаженная храмовая танцовщица на собрании "Дочерей Американской революции". Леда не была индуисткой, но ей импонировало терпимое отношение этой религии к земным страстям (во всяком случае, когда дело касалось богов), и она с удовольствием повторяла: "Если б мне предложила выбрать работу по вкусу, я попыталась бы занять место богини Сарасвати. В любой момент охотно поменяю эту грошовую журналистику на обязанности богини искусств, красноречия и красоты".
Мне всегда нравилась эта статуя: и ее сложная прическа, и изящные линии тела. По-моему, она была идеальным надгробием для моей храброй, запретов не знающей бабушки. В этот позднеосенний день леса стояли все еще золотисто-багряными, и листья кленов как бы оттеняли глубокий, розоватый цвет мрамора. Дотронувшись до руки статуи, я с удивлением обнаружила такую теплоту, как если бы там, под поверхностью, струилась живая кровь. Радужная, синевато-лиловая бабочка опустилась на кончик правильного, с горбинкой, носа мраморной скульптуры, а когда я наклонилась, чуть взмахнула крылышками, но никуда не улетела.
— Мам, посмотри, цвет этой бабочки точь-в-точь как глаза Леды. И мои, добавила я про себя. Меня вдруг пронзила острая радость, оттого что я — звено, продолжающее цепочку предков. Иметь возможность после долгого холодного молчания снова общаться и разговаривать с той, что предшествовала мне в этой цепи, казалось дивным, невероятным подарком. Еще в Медочино, во время нескольких долгих обедов и ужинов, я — кое-что сократив — поведала матери о своих необыкновенных приключениях.
Но, как и следовало ожидать, она принялась в ответ убежденно доказывать, что все случившееся в Японских Альпах и на острове Кулалау — всего лишь яркая галлюцинация, результат переутомления и явной нехватки витамина Л. (А кстати, что ты подразумеваешь под Л, поинтересовалась я, всегда предполагавшая, что Л означает любовные ласки или либидо, но вдруг решившая выяснить это точно. "Любовь конечно, что же другое", — ответила моя мать.)
Когда я указала ей на бабочку, что все еще продолжала кружить вокруг статуи Сарасвати, она только фыркнула:
— Совпадение. Безусловно, очень приятное и трогательное, но уж никак не более того. (Я недоверчиво ухмыльнулась.) Это простое совпадение, — с нажимом повторила мать, — ничего удивительного, мир полон совпадений и полон бабочек". Но когда я возвращалась, побродив в одиночестве по скалистому берегу моря, то уже издали увидела, что, сидя на корточках около Сарасвати, она бережно держит бабочку в сложенных чашей ладонях и (я могла бы присягнуть) шепчет ей что-то.
— Это дух, мамочка, — тихо сказала я и на цыпочках пошла прочь — бесшумно, как безногий призрак. На пляже трое кровожадных комаров принялись с писком кружиться вокруг моего лица, и я уже изготовилась одним махом заставить их разом смолкнуть, но тут на память мне пришел Гаки-сан — чудный, горячий, добрый человек, заключенный в тело отвратительного насекомого.
— Слушайте, крошки, — дружелюбно сказала я, — а почему бы вам не отправиться восвояси? И к моему величайшему удивлению, комары вдруг улетели, и след их растаял в воздухе цвета голубики.
