Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

А потом плакать перестала, потому что в полдень мне предстояло идти под венец с Иваном Ивановичем, и с опухшими глазами делать это было решительно неприлично. Я отправилась почивать, чтоб хоть пару часов отдохнуть.

Евангелина Романовна Попович застала меня в постели, когда явилась с визитом за два часа до полудня. Ее впустила одна из Март, сама убежав в гардеробную, заканчивать с платьем.

— Доброе утро, — по-кошачьи зевнула я. — Хочешь чаю?

Геля отказалась, поморщилась, будто готовясь оторвать присохший к ране бинт, и выпалила:

— Наталья Наумовна Бобынина нынче пыталась на себя руки наложить.

Первая моя мысль оказалась гадкой: «Вот сыскарка рыжая, не могла с этими новостями до завтра подождать?» Я себя немедленно укорила.

— Пыталась?

— Жива она, жива. — Геля отчего-то принялась обмахивать меня носовым платком и повела к кушетке. — Водички попей. Вот умница…

Выбив зубами дробь о края стакана, я посмотрела на чиновницу и спросила жалобно:

— И кого она в прощальном письме виновником указала? Меня или Ивана Ивановича?

— И злую судьбу до купы. Все довольно перфектно обставила, в платье бальное облачилась, подозреваю, в то, которое ты для себя готовила, нарумянилась, духами набрызгалась. А еще подле нее флакончик с мышьяком лежал. Этот пузырек меня и сбил поначалу, но я рассмотрела его повнимательней и заметила, что у него стекло треснуло, а пробка притертая на месте.

Попович наконец, увлекшись рассказом, присела в кресло:

— И главное, все признаки отравления мышьяком наличествуют: и покорежило барышню судорожно, и рвоты лужа. Думаю, что за ерунда? И главное, запах-то неправильный у этой лужи, не мышьяковый, не чесночный, и цвет уж больно радужный.

Меня от описаний замутило, я попила водички. Удивительно, сыскная барышня боится покойников до обмороков, а осмотр бестрепетно провела.

— И что оказалось?

— Навскими пилюлями Наталья Наумовна травилась, — уверенно ответила Геля. — Оттого леденцовое разноцветие она из себя и извергала, а сама рвота от твоих аптекарских пастилок воспоследовала.

Я кивнула, припомнив, как кузина оборачивала горсть пилюль салфеткой и прятала в ящик. Она даже не поняла, что я в жестянке рвотное принесла! Даже не почувствовала, как Иван ее колдовством излечил!

— А из этого мы вполне можем заключить, что помирать барышня Бобынина не планировала, а хотела, чтоб ее, навским дурманом ослабленную, красивую и нарядную, обнаружили.

— Какой скандал! И как это похоже на кузину! — пробормотала я.

— Я чего к тебе с визитом явилась. Предупредить. Блаженную Серафиму А. нынче весь Мокошь-град полоскать примется, поэтому ты затаись, сколько-нибудь пережди.

Я наклонилась к Геле и взглянула на циферблат ее часиков. Четверть одиннадцатого.

— Ты освободилась уже на сегодня, Гелюшка, или на службу должна вернуться?

— Неприсутственный сегодня день, нас всех отдыхать до конца недели отпустили. Если бы разбойные чародея на осмотр не возжелали, я бы…

Рыжие забавно краснеют, потому что кожа у них тонкая. Евангелине Романовне, видимо, коллеги из разбойного приказа жаркое свидание порушили. Фразы она не закончила, зато предложила:

— Хочешь, с тобой нынче побуду? В карты можем поиграть или в лото.

— Хочу! — обрадовалась я. — Только давай в другую игру сыграем. Не буду я, Серафима Абызова, таиться, будто вина на мне есть. И пора уже все точки поставить.

— Может, Гавр болен? — спросила Геля, когда повозка наша пересекала мост. — Он же ест без остановки.

— Пустоту заполняет, — вздохнула я. — Баюны снами напитываются, а мой разбойник довольно долго их лишен. Кстати, о еде…

Велев извозчику остановить у знакомой лавки, я приобрела огромную корзину фруктов. Приказчики вынесли ее вдвоем.

— Неприлично без гостинца, — улыбнулась я холодно. — Поехали.

Сыскари из дома на Голубой улице уже ушли, я поманила работников, чтоб помогли с ношей, позвонила в дверь и, отжав плечом незнакомую служанку, ввалилась без доклада, зато стеная:

— Наташенька! Голубушка! Как же так?

В кузининой спальне у одра дежурил лекарь, пара девушек в чепцах горничных и сидел молодой человек сальной наружности в нечистых башмаках и с блокнотиком на коленях.

— Пресса? — протянула я сладко. — Какая прелесть!

Натали изобразила испуг, сжалась, будто ожидая, что я ее ударю.

Сальный юноша отрекомендовался как-то витиевато, я не запомнила. Лекарь тоже представился. Тут внесли фрукты и установили по центру ковра, будто подношение монарху из заморских колоний. Гостинец присутствующих впечатлил, моя персона также. Репортер поплыл от кокетливых улыбок, коими я прицельно его поражала. Кузина, поняв, что фокус внимания с нее сместился, страх изображать перестала, скривилась.

Всхлипывая и заламывая руки, я поделилась с публикой всей бездной личных страданий и ужаса, тревогой о здоровье родственницы и опасением скандала, который милая моя кроткая голубка Натали столь бестрепетно разожгла. Разожгла не просто так, а с великой целью.

— Это ужаснейшее событие, господа, — восклицала я, — должно наконец привлечь внимание общественности к положению, в котором оказались дочери дворянских фамилий! Они абсолютно бесполезны. Дни их проходят за ненужным вышиванием либо пением романсов, не дающих ни малейшей пищи уму. Оттого барышни подвержены опасным и нелепым фантазиям. Мы, подданные берендийской короны, обязаны оказать благородным девицам поддержку и вспоможение, направить их мысли и чаяния в полезное русло.

Тут я иссякла и оглянулась на Гелю. Та моментально продолжила спич, налегая на необходимость женского образования и открытие новых рабочих мест для всех сестер по полу.

Лекарь, кажется, был близок к обмороку, щелкопер ничего, держался, споро дописывая уже не первую страницу в своем блокноте.

— Господа, — проговорила я твердо, — извольте меня с Натальей Наумовной наедине оставить.

Возражения кузины проигнорировали все. Когда дверь спальни закрылась, она фыркнула:

— Думаешь, ты меня, Фимка, одолела? Да я всю жизнь тебе порушу, всю репутацию, даже если сама под обломками сгину. Ты с меня, папина дочка, отныне пылинки сдувать будешь за то, что мечты мои растоптала. Во-первых…

Я взглянула на часики. Четверть двенадцатого. Нет на сантименты времени.

— Во-первых, Наталья Наумовна, — перебила я кузину, — обвинения в связях с навами от тебя отвели, это я в качестве отступного за срыв помолвки получила.

Кузина позеленела и уставилась на меня, приоткрыв рот. Мамочки, ну как можно такой дурой быть? Она думала, что ее художеств не заметил никто? Думала, то, что про нее будто позабыли, обычно и правильно?

— Значит, его сиятельство не пожелал купчиху под венец вести? — хихикнула Натали. — Съела, грязнородка?

Точно дура. Или, может, это на ней наше фамильное безумие отметилось? Ну уж нет, не достойна. Блаженная в этом поколении одна, Серафима, я то есть.

— Во-вторых, — продолжила я со вздохом, — в ближайшее время я попрошу батюшку на тебя этот дом переписать и дозволить приданое тратить, чтоб ты ни от кого не зависела.

— А еще ты должна…

— На этом, Наталья, все. И общение наше с тобою заканчивается. Видеть тебя и слышать впредь не желаю. Если Карп Силыч захочет тебе и далее помощь оказывать, возражать не буду. В конце концов, кровь не водица и все в таком роде. Если и дальше собираешься в Мокошь-граде обитать, учти, и я в столице обоснуюсь.

Она вопила что-то, хрипела, принялась драть на груди сорочку, но я распахнула дверь спальни:

— Господин лекарь, кажется мое общество Наташеньку тяготит. Мы с Евангелиной Романовной, пожалуй, пойдем.

— Перфектно! — похвалила меня Геля уже на улице. — Кровь не водица и все в таком роде…

Подслушивать для сыскных чародеев было делом обычным, это я уже уяснила. А через минуту обогатилась еще одною про них истиной.

— Гони, — велела Попович извозчику, сообщив адрес. — Нам до полудня поспеть надобно!