Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна

В приказе уже кипела жизнь, служащие вернулись с поисков, некоторые уже по причине окончания присутственного времени собирались по домам. Предложение господина Давилова сперва чайку испить, а после приступать к допросу восприняла я с благодарностью. Обед был давненько, так что перекусить не помешало бы.

Накрыл он мне в кабинете Волкова, тубус передал Старунову, чтоб тот опись составил.

— Сделает, все сделает, каждую зазубринку в документ внесет. Метки, говорите, чародейские? Нет, не нужно Ивану очков, он чародей и так усмотрит.

Парень горделиво кивнул и унес ножи с собой.

— Евсей Харитонович, — спросила я, — а силен ваш приказной чардей?

— Не чета Степану Фомичу покойному, — Давилов перекрестился, — но могет кое-что.

— А вы?

— Я-то не чародей. Вы располагайтесь, Евангелина Романовна, у нас и расстегайчики вон имеются, и прочие плюшки.

— И вы со мною посидите, — предложила я, смахнув со стола в ящик связку ключей. — Терпеть ненавижу одна чаевничать, как-то это не по-нашему получается, не по-берендийски.

Тон я выбрала правильный. Служака размяк, не чинясь, налил себе чаю, стал пить вприкуску.

— Вот вы, ваше высокоблагородие, Евангелина Романовна, барышня разумная…

— Давайте без чинов, — перебила я. — Так короче, тем более что никакого официального статуса я в Крыжовене пока не имею, только снисхождением Григория Ильича пользуюсь.

При упоминании Волкова регистратор скривился.

— Снисхождения… ну да, ну да…

Расстегаи были великолепны, как и прочие плюшки, чай крепок в меру и ароматен сверх.

Я жмурилась от удовольствия, сквозь прищуренные веки все же замечая, с каким отвращением смотрит Давилов на мое невестино кольцо. Контры у него с Волковым. Когда только поссориться успели?

Спрятав под стол правую руку, я вбросила:

— Так вы о разумности начинали…

— Уговорите наше начальство эксгумацию отменить.

— Почему? — удивилась я.

— Мне он не поверит, басурман этот с тросточкой. Он же себе решил, что мы из-за денег Степана Фомича извели.

— Ну, — сказала я осторожно, — нежеланием тело выкапывать вы эту версию немало подтверждаете.

— Нельзя!

— Отчего же?

— Не знаю! — Давилов стукнул о стол стаканом. — Не ведаю! Только каждую ночь мне Блохин во сне является и говорит: «Евсей, не трогайте меня!»

Экий дух неуиокоенный этот пристав, к Губешкиной он ходит, к регистратору тоже. К кому еще?

— Давайте с другой стороны на это посмотрим. Степан Фомич нашей веры был, исконной, стало быть, за оградою покоиться никак не может, нам тело его перезахоронить надобно со всеми полагающимися обрядами. Вы нынче, когда дух пристава к вам явится, изложите это почтительно.

— Не могу я во сне говорить, — вздохнул Давилов. — Сколько раз уже пытался, натурально немею. А Блохин скажет свое «не трогайте меня!» и пропадает до следующей ночи, а сон мой дальше идет, обычный да непримечательный.

Пообещав регистратору поспособствовать, про себя я рассудила, что Грине всяко не до эксгумации, у него чародейский сон на носу. А я дождусь сперва Мамаева. Сейчас мне, главное, нож получить да следом за признанием в убийстве Чиковой у Мишкиной про Блохина все выбить. А если нож один и тот же?

Достав из письменного стола лист бумаги, я подвинула его Давилову.

— Евсей Харитонович, все раны на теле пристава опишите подробнейше, я знаю, вы осмотр проводили.

Регистратор достал из-за пазухи картонную казенную папку.

— Описал уже.

Через четверть часа, ознакомившись с делом, я спросила:

— А вы ведь не местный, не Змеевичского уезда уроженец?

Мужик грустно ухмыльнулся.

— У нас на весь приказ только Ванька тутошний, оттого что чародей, прочих Блохин со всей империи по человечку собирал, чистоты рядов добивался, чтоб не могли местные богатеи через служивых на закон влиять. Изменить тут все собирался, в Крыжовене этом. Не успел. — Евсей вытер щеку ладонью. — Помер Степан Фомич, и я запил от бессилия. А мне же строго-настрого… У меня печень слабая и детишки мал-мала меньше… Пашка, Машка, Глашка, Наташка. Наташке-то сызнова сиротеть никак нельзя, мы с женой и так из приюта ее удочерили.

— Кстати, о приюте, — закрыла я папку, — с самого утра отправляйтесь вы, Евсей Харитонович, в богадельню. Там после убийства директрисы прочее начальство резвилось безнаказанно, имущество растаскивало.

— Да уж наслышан. И про новую директрису тоже. — Давилов поднялся. — Вы уж, Евангелина Романовна, Мими эту не мучайте, она доброе дело для всего города сделала.

Спорить я не стала. И перечислять все, что я сейчас на бордель-мадам навешаю, тоже. Пусть чадолюбивый регистратор о других делах подумает, да и мне пора.

В камеру меня сопровождал Старунов, нес под мышкой папку и обернутый рогожкой тубус, жаловался, что самописцев в Крыжовене не водится, а хотелось бы уже по клавишам клацать, а не пером скрипеть. Он отпер одною рукою двери подвала. Казематы в Крыжовене, в отличие от снабжения стражей порядка самописцами, были отменные, любой столице под стать. Двойные решетки на окнах, дубовые, обитые железом двери, прочная кладка стен. Мими лежала на койке в своей камере, отвернувшись к стене. Старунов присел к столу на единственный, прибитый к полу скобами, табурет, я осталась стоять. Парень скрипел пером по бумаге, заполняя обязательные графы с датой и именем допрашиваемого.

Что ж, приступим.

— Мария Степановна, — позвала я. — Отвечайте мне правду.

— Да пошла ты!..

Перо заскрипело.

— Этого, Иван, не пиши. — Старунов замер. — Начни так: указанного числа березня месяца мещанка Мишкина М. С. нанесла Чиковой Е. Н., купеческого сословия, восемь ножевых ран.

— Брехня! — раздалось глухо.

— Не восемь? — переспросила я. — Больше, меньше?

Опиумное опьянение мадам попустило, сменившись апатией.

— Что ж ты мучаешь меня, паскуда ты рыжая?

— Это не я, вы сами себя, Мария Степановна, мучаете. Ответьте на вопросы по порядку, да и почивайте дальше, — изобразила я чистосердечие, про себя подумав, что спокойного сна у убийцы не получится, потому что очень скоро в отсутствие новых порций опия ее начнет ломать, тут уж не до сна, на стену от боли полезешь.

Еще подумала, что не жалко мне ее нисколечко и что еще не жалко Чикову. А под конец: «Гадкий ты человек, Геля, бездушный и не сострадательный. Любить всех надобно, даже и преступников, и прощать, только так их можно исправить, на светлую дорогу вывести». Ну и совсем уж в постскриптум: «Бог простит, могила исправит!»

— Убила, — фыркнула Мишкина. — В припадке ревности! Записали? Ну и до свиданьица.

— Меня с таким признанием на суде засмеют, по порядку давайте.

— Ну?

— Во сколько вы приехали в дом Чиковых?

— Не помню! Может, в три утра или в четыре.

— На извозчике?

— Положим…

— Звать как, номер бляхи?

— Приличные женщины, — протянула бордель-мадам, — прислугу не запоминают.

Уела так уела! Расплачусь сейчас от обиды.

— Когда приехали, как в дом вошли?

— Ножками.

Хорохорилась Мишкина еще с полчаса. Я проявляла терпение, задавала быстрые вопросы, будто бессистемно, по крупицам восстанавливая картину преступления. Приехала мадам Мими в пятом часу на своих одноместных саночках. Откуда? Откуда надо. Вошла не через парадные двери, а черным ходом, Сереженька полюбовнице ключик подарил. Комнаты прислуги в другом крыле, об этом Мими знала прекрасно, не один раз в гости к любезному другу являлась. Зачем на этот раз? Понятно зачем. Если бы рыжая поганка, как бабе положено, Гриню своего привечала, так и сама бы знала, что между мужчиной и женщиной происходит. Приехала, вошла. Тут туша-Ленка пробудилась, орать принялась, что более непотребств у себя под боком не потерпит. Слово за слово, Чиков все не шел. Мишкина спросила бабу напрямую, та ответила: не придет никогда. Мими, услыхав о смерти любовника, впала в аффект и убийцу порешила.

— Чем?

— Что под руку подвернулось. Ножом.