Три седьмицы до костра - Ефимия Летова
Перевожу дыхание. В полной тишине мы стоим друг напротив друг друга. Отсветы огня за его спиной подсвечивают мое лицо, его светлые волосы.
— Тая, мне нельзя…
— Ты меня не любишь, — я обнимаю Вилора за плечи, встаю на цыпочки, чтобы коснуться губами лица. — Но я тебе нравлюсь. А ты мне нужен, очень-очень-очень нужен. Сегодня. Сейчас.
Время бежит, как напуганный выстрелом конь. Вот только Вилор об этом не знает, не чувствует так, как я.
— Девочка моя, Тасенька… — шепчет в ответ Вилор, целует мне волосы, макушку. — Конечно, люблю, сразу понял, что не смогу уйти от тебя, как увидел тогда, на речке. Ты еще ребенком была, худенькая, бледная, а глаза горят, непокорные, яркие, и такая боль в них…Я все эти годы тебя вспоминал, а как увидел в городе, понял, что не смогу, как бы Герих не просил остаться. Но нельзя, Таюшка, не со мной, не сейчас, пойми, пожалуйста… Я служитель Неба, мы клятву даем, я жениться на тебе не смогу, даже если уйду, нас клеймят на всю жизнь, но все должно измениться, когда… А если ребеночек будет, Тая, Тая…
Вилор пытается расстегнуть ворот, но пальцы и его не слушаются — и он просто рвет рубашку, показывая мне клеймо служителя, как у рабов в соседнем Грионе — полумесяц над костром. Несводимое даже магией, горячее под моими пальцами… а тьма могла бы вывести его, я знаю. Знаю, но сказать не могу.
Что он теряет, кроме своего служения, думаю я, мысли лихорадочные, ненормальные, раскаленные, как угольки. — А если никто не узнает, даже если со мной что-то случится, никто же не узнает про него, он не пострадает. Меня, меня муж, если будет он когда-нибудь, убить может, меня родители проклянут, и ребенок — мне его носить, не ему… А я про него никому не скажу, даже под пыткой.
Может быть, это любовь моя такая, может, это тьма, окрепшая иномирная сила, скручивает все внутренности в один тугой комок. Что у меня есть такого, что я могу предложить ему, что переломит все страхи, все важные, неоспоримые причины оставить меня сейчас и уйти, кроме меня самой..?
Вилор смотрит, и серые глаза его сейчас, как предгрозовое небо. Вот-вот разразится буря. И я отступаю, неотрывно следя, как разочарование, горечь и… облегчение сливаются воедино в этих безднах, где мне нельзя утонуть и остаться. Но я отступаю только для того, чтобы он лучше видел меня. Протягиваю руку к наспех заплетенной косе — длинной, как и у всех девушек в деревне, почти до бедер, — развязываю ленту и освобождаю туго спеленутые волосы, они рассыпаются волной жидкой тягучей карамели. Распускаю шнуровку на платье, свободном и просторном, как и все наши платья, оно соскальзывает с плеч и падает на солому, устилающую пол. Распускаю шнуровку на ночной рубашке, идущей следом. Вышагиваю из просторных, слишком больших для меня сапог. Босыми ступнями стою на соломе, не чувствуя холода.
Стою. Просто стою. Но мне кажется, что тьма за моей спиной распахивается, как огромные черные крылья. Что сделает, что скажет мой служитель, если увидит их?
Вилор смотрит на меня, замер, рука все еще на вороте разорванной рубашки.
Я делаю шаг вперед, но и он тоже, одновременно со мной, делает шаг навстречу. Обхватывает за плечи, словно размазывая карамель волос по голой спине. Целует — глубоко и влажно, а я смеюсь ему в губы, вцепляясь руками в синий плащ, потому что знаю — я победила, пусть только на сегодня — но победила. Он никуда сегодня не уйдет, он мой.
Факел в стене гаснет, будто сам, но я-то знаю — это моя тьма как-то смогла погасить его, преодолев свой исконный страх огня.
Вилор расстилает плащ на соломе, бережно опускает меня, на мягкую — на удивление — теплую ткань, — или это мое тело поддерживают незримые крылья? Снимает рваную рубашку. Проводит рукой по моей груди, животу, бедру, мне немного щекотно и прохладно от его рук. Заглядывает в глаза, а я не могу перестать улыбаться.
Тишина прерывается только звуками поцелуев… и гулким, оглушающе громким звоном придверного колокола.
Мы вздрагиваем. И меня с головой охватывает предчувствие беды. Тьма, притаившаяся в глубине амбара ёжится, ощетинивается сотнями острых убийственных игл.
— Не открывай…
— Тая, — Вилор, словно опомнившись, садится, его лицо растеряно, а дыхание сбилось.
— Не открывай. Нет тебя здесь, никого нет. Пусть они уходят! — мне страшно, чудовищно страшно, холод проползает через солому, впивается в босые ступни, в кисти рук, в сердце. Но Вилор уже вскакивает на ноги, натягивает порванную рубашку, вытряхивает пару соломинок из волос, на его лице тоже видна тревога. Уже очень поздно.
— Я только посмотрю, — он укутывает меня в плащ, целует легко и отрывисто. — Подожди, я быстро.
— Нет! — я хватаю его за руку. — Не надо, пожалуйста…
Новый звук колокола разрывает воздух. Еще. Еще и еще…
Хлопает дверь сарая. Я стою рядом с ней, в темноте, но вижу все, совершенно каждую вещь, каждую черточку, лучше, чем днем. И слышу. Слышу шаги Вилора, хруст песка, земли и камней под его ногами. Тревожное перетоптывание человека и его лошади за воротами. Фырканье коня. Чужой человек. Один. Не из нашей деревни.
* * *
— Лас Виталит, прошу прощения за беспокойство в позднее время. я помощник служителя из центрального корпуса культа в Гритаке. Для вас срочная информация.
— Я вас слушаю, — отрывисто произносит Вилор.
— Сегодня днем на ласа Иститора совершено покушение. Нападение на экипаж.
— Что… с ним? — голос Вилора чуть срывается. Я слышу это.
— Два выстрела, в сердце и голову. Ведется расследование. Состояние тяжелое, он еще жив, но целители ни в чем не уверены. Лас Иститор приходил в сознание, просил срочно позвать вас. Как понимает, счет идет на доли горстей…
— Я еду, — коротко говорит Вилор. — Мне нужно несколько мгновений, чтобы собраться.
Я опускаюсь на колени, кутаюсь в плащ, внезнапно ощутив невообразимый холод внутри. Солома колет мои голые голени, волосы, прижатые плащом к голой спине, щекотят кожу.
Вилор заходит стремительно, падает рядом, обхватывает меня руками.
— Таечка, я должен ехать.
— Почему? — я почти не слышу свой голос.
— С Герихом… беда. В него стреляли. Всё серьезно и может закончится… фатально.
— Вилор, — я изо всех пытаюсь сохранить здравость рассудка. — Ты многого не знаешь о нём. Я…
— Тая, — он прижимается раскаленным лбом к моему ледяному лбу. — Я должен ехать. Какие бы у нас
