Три седьмицы до костра - Ефимия Летова
Мы замираем, глядя друг на друга совсем-совсем близко.
Моя тьма просит меня вмешаться. Всего чуть-чуть, одно движение… и Вилор будет совсем другим. Таким, как мне надо. Ему и самому будет проще.
"Никогда, никогда, никогда его не трогай! Что бы ни случилось. Никогда".
— Пойду, — выдохнула ему в губы. Хотела. Но не смогла — вот тогда он меня и поцеловал.
* * *
Седьмица до новолуния прошла сумбурно, тревожно. Весть о городском море дошла до нашей деревни. Я рассказала все, что знала, и, как фактически очевидца событий, стала внезапно довольно популярна. Каждый хотел спросить, а как это "там, у них", и любые сказанные мной слова воспринимались с огромным интересом, жадно. Вспоминали нездоровых лисиц и бродячих больных собак — оказывается, зараженное животное видела не только я. Попытались воззвать к целителю — но без толку. Знахарка Тама, единожды встреченная у колодца, была хмурой и даже мрачной, говорить со мной не захотела.
Меня это все не трогало.
Каждый день, приближающий к новолунию, словно увеличивал громкость звенящего внутри меня колокола. Дело было не в Шее, это я, я ждала поступающего новолуния. Тьма томилась от бездействия. Я тоже томилась. С прошлого новолуния, казалось, прошла вечность.
С нашего поцелуя с Вилором, после которого я, словно… мокрая кошка, выбежала с его двора прочь, миновало две — три вечности.
Я так и не пришла к определённому выводу по поводу инквизитора. Рассказывать Вилору или нет? Дождаться ли весточку от того самого "знающего" человека? Или спросить у Шея?
Конечно, можно, даже нужно спросить. Не рыскать ночами, раскапывая старые могилы, а просто получить всё необходимое в готовом виде от своего демона. Всё это оплачено. Всё это я заслужила.
Одна маленькая деталь — я никогда ничего не говорила Шею о Вилоре. Глупость, странность. Я не должна ничего своей тени, кроме крови. Но как-то так вышло, что мне хотелось развести их по разным мирам.
В день, предшествующий встрече с тенью, нервозность и беспокойство достигли пика. Руки дрожали с самого утра, а мать, глядевшая на меня с недоумением, повторяла всё по два раза — с первого я решительно ничего не понимала.
Миску, выпавшую у меня из рук перед обедом, за полпальца до пола подхватила тьма. Я судорожно оглянулась — но ни мать, ни сидящий в двух локтях от меня на скамье Север, казалось, не заметили этого.
"Надо увидеть Вилора. Сегодня. Надо, обязательно", — мысль ударилась в голову изнутри, назойливая, необъяснимая — и с ней я ходила до вечера, с кем-то разговаривала, что-то делала, улыбалась, отвечала, брала и переставляла предметы… Всё смазалось, кроме понимания необходимости нашей встречи. Времени до полуночи оставалось все меньше, струна внутри болезненно натягивалась, грозясь порваться вместе с чем-то жизненно важным. Но мать, словно почувствовав мои преступные намерения, давала мне все новые и новые поручения, так что освободилась я за десять горстей до полуночи.
Но даже тогда — братья вертелись на своих лавках, хихикая и перешептываясь, родители обсуждали что-то приглушенными голосами. Нечего было и думать, чтобы уйти незаметно, а времени оставалось все меньше и меньше — во время встречи с Шеем я должна уже быть далеко от Вилора. И тогда я выпустила тьму, а вместе с ней пришла тишина.
"Простите", — прошептала я, а тьма внутри ширилась, пенилась, норовила выплеснуться наружу.
* * *
Тьма ведёт меня, словно пьяную, к домику Вилора. Открывает щеколду. И лишь тогда, стоя во дворе, я немного прихожу в себя и ужасаюсь. Что я тут делаю. Что я вообще делаю. Прихожу за восемь седьмиц до полуночи к служителю, стою, полуголая — платье я накинула на ночную рубашку, босые ноги вставила в сапоги — в его дворе.
Вилора в доме нет. Это я чувствую, как и приступ удушливой паники, но потом понимаю, что он все же где-то рядом. За домиком служителя — небольшой амбар. Кажется, при ласе Томасе там, как и в других амбарах, хранили сено. Неизвестно, зачем амбар с сеном был нужен нынешнему служителю, не державшему никакой скотины. Я мигом вспомнила Вада, которого застала в сарае с женщиной — и краска залила щеки. А если и Вилор…
Подошла и резко распахнула дверцу.
Вилор действительно обнаружился внутри — в стене имелось крепление для факела, довольно опасная затея, с учетом того, что в амбаре действительно осталось сено, о котором, вероятно, забыли деревенские. Мой служитель был один, полностью одетый, словно собрался уходить или только что пришел, хотя, возможно, просто замерз — синий плащ, черная рубашка и брюки. Расставлял глиняные чашки в узкий самодельный стеллаж.
Увидев меня, он тоже вспыхнул — то ли от неожиданности, то ли от смущения, словно я застала его за чем-то постыдным. Я захожу, закрываю дверь за собой — внутри неожиданно тепло, не хочется впускать ночную прохладу.
— Не говори ничего, — быстро сказала я. — Не надо, я знаю все, что ты хочешь сказать. Я не должна была приходить, это безрассудно, глупо, неправильно. Меня никто не видел, никто не знает, что я здесь. Я ничего от тебя не прошу, ничего не требую. Давай, я помогу чашки расставить.
Довольно смелое заявление, с учетом того, что руки все так же дрожат. И голос тоже дрожит. И всё, что я говорю — полный бред. Я пришла именно просить. А может быть, даже требовать, не имея для того никаких оснований. И оба мы это знаем.
Но чашки мы расставляем довольно быстро, и ни одна из них не разбита в итоге — уже хорошо. Теперь мы совсем близко друг от друга. И я снова начинаю говорить, смирившись с тем, что эти безнадёжные, стыдные, предательски-откровенные слова будут сегодня сказаны, словно опять — набрала камней потяжелее и ныряю, где поглубже.
— Я люблю тебя, Вилор. Сразу, как тогда, на речке увидела, поняла, что я — твоя. А вот ты — не мой, и моим никогда не станешь, я понимаю. Но я больше молчать не могу. И жить так, рядом с тобой, и в то же время без тебя — тоже. Рано или поздно, ты уедешь, а я выйду замуж. У нас тут все выходят, а я знаю, что если не с тобой, то неважно с кем коротать эту жизнь. Родителям важно будет, они мне мужа найдут, год — другой спустя… не важно. Я тебе не нужна, так, как ты мне, но все же я знаю, что я
