Ольга Матвеева - Иван-Дурак
— Ты что, тоже из этих? — услышал Иван мужской голос. Он обернулся. Рядом стоял прилично одетый, высокий, полный мужчина, примерно ровесник Ивана.
— Из кого, из этих, простите? — переспросил Иван.
— Из кого, из кого, из Светкиных полюбовников, конечно.
— Да, а вы, что, тоже?
— Ага. Давно уже в Сибири живу, приехал вот родителей навестить, узнал, что убили ее.
— Я тоже только что узнал.
— Это из-за меня ведь ее тогда из школы уволили, и покатилась она тогда по наклонной. Я бы никому не сказал, но нас завуч застукала. Я со спущенными штанами, она — с задранной юбкой, тут уже не отвертишься. Нет, конечно, если бы меня сейчас жена застала в такой ситуации с посторонней бабой, я бы нашел, что соврать, а тогда-то сосунок еще совсем был, растерялся. Как я тогда мучился. Совесть меня загрызла. Я к ней пришел тогда, денег принес, копил я на мопед, и мне дарили родственники на дни рождения, на праздники, а она меня прогнала и денег не взяла. Пьяная была и с мужиком каким-то. Эх, — вздохнул он, — дура была, хоть про покойников плохо и не говорят, а жалко бабенку. До сих пор ведь ее вспоминаю, такая горячая штучка была. Давай помянем, что ли. — Мужчина достал из кармана дубленки бутылку коньяка. — Миша меня зовут.
— Иван. Да, надо помянуть. Как это я сам-то не догадался, слишком был шокирован новостью.
Миша вылил немного коньку в снег и первым глотнул прямо из горла. Потом протянул Ивану бутылку. Помолчали. Потом Миша снова глотнул и сказал:
— Пусть земля тебе будет пухом, маленькая шлюшка, прекрасная богиня любви! Все мы, кому ты дарила свою страсть, огонь своей души и тела, все мы помним тебя. Спи спокойно. Ты заслужила покой.
— Да, заслужила, — подтвердил Иван и подумал, что этот сибиряк как-то странно красноречив. Хотя, какая разница? Больше ведь они никогда не увидятся. И вряд ли когда-нибудь Иван придет еще к этому домику. Мертвой женщине он ничем не мог помочь. Ее душа — уже не его забота.
Глава шестнадцатая
Петр Вениаминович рассматривал картину над кроватью, курил сигару и довольно сопел.
— Иван Сергеевич! Я восхищен вашей матушкой! Какая женщина! Какой талант! А ведь могла бы тихо помереть перед телевизором, в одиночестве, душевной пустоте и забвении. Но ведь нашла в себе силы, ожила, возродилась, стала творить. Будь я журналистом, я бы про нее написал, хотя нет, я бы ее по телевизору показал в назидание современникам! Пусть поучатся! А то растрачивают свою жизнь черт знает на что. Смотреть противно. А знаете, Иван Сергеевич, пора вам, пожалуй, и честь знать, загостились вы тут что-то. Я по вашей милости утратил в своем мыслевыражении высокий стиль и скатился к какому-то захолустному просторечью. Чудесный городок, спору нет, но уж слишком незамысловатый. Слишком. А люди такие душевные, такие милые, такие общительные, что так и норовят своим общением подпортить мое изысканное, отточенное десятилетиями тренировок красноречие.
Иван никогда бы не подумал, что наступит такой момент, когда он будет ждать ночного визита Перта Вениаминовича. Но он ждал. Когда Иван фантазировал перед сном, в каком амплуа может на сей раз предстать перед ним этот загадочный конферансье-мефистотель, воображал, что будет он трагичен, одет, например, в черный траурный сюртук, а бабочка будет задумчиво-фиолетовая. Но нет, Петр Вениаминович был с ног до головы в камуфляже: в камуфляжной кепке, камуфляжной фуфайке, камуфляжных штанах и даже валенки на нем были камуфляжные. И только бабочка, как пионерский галстук, алела среди этого серо-зеленого массива.
Петр Вениаминович перехватил взгляд Ивана, направленный на его одежду:
— Вот и одеваться стал здесь по-простому, по-народному, никакого лоска, никакой изысканности. Знаете ли, с мужиком с одним, егерем знакомым, на охоту ходил. Это, скажу я вам, да! Я бы точно того лося подстрелил, если бы мне ружье доверили, разумеется. Так ведь не дал, ирод! Так за егерем-то тем и болтался как зритель.
— А вы что же и днем к некоторым являетесь? Я думал, вы исключительно ночной гость.
— Нет, днем я не являюсь, днем я наблюдаю, присматриваю, так сказать. Вы же, людишки, странный народ, все так и норовите влезть в какие-нибудь неприятности. Хлебом вас не корми, дай найти приключений на свою, пардон, жопу.
— И все же, кто вы, позвольте полюбопытствовать? — Иван решился задать мучивший его вопрос, почувствовав, что Петр Вениаминович настроен сегодня вполне благодушно.
— Не позволю, — отрезал тот, — не положено.
— Но послушайте, вы приходите ко мне, приходили к Маше, к моей матери, вас можно было бы считать сновидением, но ведь так не бывает, чтобы один и тот же человек снился разным людям, но с каждым говорил о чем-то своем. Я еще могу представить, что нескольким людям снится один и тот же сон, но чтобы так… Скажите мне, кто вы? Прошу вас! — взмолился Иван.
— Не положено! А свои пинкертонские штучки оставьте при себе. Меньше знаешь, лучше спишь! — Петр Вениаминович расхохотался. Потом вдруг снова стал серьезным. Даже помрачнел. — А, знаете, к Светочке я ведь тоже захаживал, не по долгу службы, а так, на общественных началах, из сострадания. В высшей степени волнующая особа! Так ведь она меня как в первый раз увидела, креститься начала да визжать. И слова мне сказать не дала. Так и исчез я ни с чем. Совершенно невежественная, темная и суеверная дамочка была. Принять меня за черта! Ну как можно! Я — и вдруг черт! Но я, заметьте, после такого фиаско не спасовал, не отступил, а проявил упорство — я снова к ней пришел. Ради нее я даже сделал исключение — без сигары явился. Даже бабочку снял, чтобы не слишком шокировать это простодушное существо. Говорил ей что-то, говорил. Погибнешь, говорю, ходишь по краю пропасти. А она мне: «Только одного от жизни и хотела — любить, а так и не смогла. Никого никогда не любила. Только тело свое раздавала направо и налево, но не любила никого. Зачем мне жить?». Так и не смог ее спасти. Твоя Светочка — это мой провал. Знаете, это очень странно, самые простые люди, они и оказываются самыми сложными, может потому, что убеждений у них мало, зато они свято в них верят и от них не отступаются. А жизнь-то ведь идет, все меняется, и иногда приходится признавать, что в чем-то заблуждался, отказываться от своих принципов и верований, если они мешают двигаться дальше, ставить новые цели, приобретать новые ценности, если прежние устарели. Гибче нужно быть. Сложно организованные люди чего-то ищут, плутают, выбирают новые пути, дойдя до перепутья, а эти… как встали в колею, так и прут. Хоть там Змей Горыныч у них на дороге, хоть Кощей Бессмертный, все равно прут. — Петр Вениаминович как-то уж слишком задумчиво затянулся своей сигарой. Таким Иван раньше его никогда не видел. Может, сейчас он сбросил все маски и был собой. А может, это какая-то очередная его личина доморощенного философа и спасителя несчастных нимфоманок, которым так и не удалось полюбить никого из сотен своих партнеров. — Сколько раз я зарекался делать добрые дела, спасать кого-то не из служебной надобности, а по собственному почину, так нет, гляди ж ты, опять полез, старый дурак! И что из этого вышло? Да ничего путного так и не вышло. Как спасти того, кто не хочет спастись, кто ищет своей погибели? А ей-то ведь и нужно было не пить несколько дней, чтоб пелена с глаз упала, оглянуться вокруг и увидеть, что есть рядом человек, который ее любит, и которого она могла бы полюбить. Жил он по соседству. А она его и не замечала. Ну да ладно, дело прошлое, и ничего уже не вернуть. Поворачивать время вспять еще никто не научился. А вы ведь, Иван Сергеевич, кажется, еще будучи пылким, наивным юношей тоже пытались ее спасти и тоже безуспешно… Забудьте. Вернее, помните ее, помните, человек ведь жив, пока его помнят, но не казнитесь, не терзайтесь. Ни в чем вы перед этой женщиной не виноваты.
