Последние стражи - Ольга Олеговна Пашнина
– Шладошть или гадошть?
– Что? – От удивления Ридж лишился дара речи и едва выдавил вопрос.
– Она спрашивает, ты свалишь или так и будешь тут стоять, портя всем вечеринку? – хмыкнул Дэваль.
Сначала Ридж посмотрел на Селин, словно ждал ее решения. Но Селин, увлеченная вырезанием тыквы вместе с каким-то пареньком, не обратила на него внимания. И я готова была поклясться, что в глазах Риджа промелькнуло разочарование. Совсем не то, которое испытывает бабник, не получивший бурной ночки. А то самое разочарование, когда уже и подвиг совершил, и мир спас – а она все не смотрит.
Будь у него больше времени, она бы посмотрела. Но от такой разрушительной любви, какая была у Селин к Самаэлю, не так-то просто оправиться. А времени на это нет.
И все же, если оценивать маскарад как хеллоуинскую вечеринку, Хелен отлично постаралась. Отовсюду на нас смотрели тыквы с горящими свечами внутри. Даже на руках у горгулий покоились забавные тыквенные мордахи. Столы ломились от бутербродов, печенья, тыквенных леденцов и прочей милой атрибутики. Играла музыка.
К середине ночи стал подтягиваться народ, не получивший приглашений на маскарад, но заинтересованный шумом и весельем. Мы быстро научили их «трик-о-тритить», и толпа понеслась по ближайшим домам – менять гадости на сладости. Под неусыпным сопровождением Дэваля и Риджа – чтобы ненароком не наткнуться на темные души.
Кто-то раздобыл ящик эссенции, и теперь в одном из котлов бурлило что-то странное, тыквенное и, судя по запаху, крепкое.
Устав танцевать, я отошла в сторону, оперлась о парапет и подставила лицо холодному ветру, пришедшему со стороны Виртрума. Интересно, как там дела у Верховной? Она уже понимает, что происходит, или продолжает делать вид, что их судейские дела еще кому-то нужны?
– Знаешь, что удивительно?
Вельзевул подкрался незаметно. Я даже не испытала неприязни, когда он остановился рядом, и тоже посмотрел на воду. Привыкла, может? Или просто не осталось сил.
– Ты во всеуслышание объявила, что нам всем конец. А они веселятся и танцуют… потому что ты так решила. Как тебе удалось завоевать их верность в такой короткий срок?
– Они веселятся и танцуют, потому что хотят веселиться и танцевать. И нет у них никакой верности. Я ничего от них не прошу. Не гоню их на бессмысленную войну. Защищаю как могу теми ресурсами, которые у меня остались. Им просто спокойно. Не потому, что они верят, будто я всех спасу, а потому, что никто не взваливает на них ответственность. Когда ты очень долго куда-то бежишь, то единственное, чего хочешь, – это упасть и отдышаться. Вот это с ними и происходит. Твоя ложь про Элизиум, с одной стороны, поддерживала порядок. С другой – они все так устали пытаться заслужить право жить в раю, что согласны просто жить, даже если итогом станет ад. Вот такой вот парадокс.
– Узнаю речи Хелен.
– Если ты ее обидишь, я тебя убью.
– Знаю. И мне это очень нравится. Как будто жизнь вдруг стала интересной. Появились вкусы и краски. Я часто размышлял: почему я все же не умер? И, кажется, потому что вдруг захотел жить. То, что у душ есть по умолчанию, я получил лишь сейчас.
– Дэваль сказал то же самое.
– Я никогда не видел его таким. Мне следовало не запрещать вам любить друг друга, а подталкивать. Вдвоем вы бы не позволили случиться тому, что случилось.
Я рассмеялась. Невозможно, даже в миг озарения, пробить тысячелетний чугунный лоб Повелителя мертвых!
– Ладно, – я повернулась к Вельзевулу, – вот что я скажу как человек, который имеет опыт нормальной жизни. Чувствовать ее вкус – это прекрасно. Жить – это невероятно круто. Каждая душа там, в немагических мирах, знает, что ее существование однажды закончится. Но не знает когда. А ты – знаешь. Это роскошь. У тебя, увы, нет времени попробовать все вкусы жизни, но у тебя есть время сделать достаточно, чтобы не жалеть о завершении пути. Береги Хелен. Возьми всю любовь, которую она предлагает, и дай что-то в ответ. Обними сына. Скажи, что гордишься им. Скажи «прости». Поговори с Даром. Скажи, что он необыкновенный. Признай ошибку перед Селин. Напиши Самаэлю. Скажи им, что ты был рад быть их отцом, потому что это то, чего им не хватает. Даже если ты не чувствуешь ничего – скажи. Это гораздо более правильная ложь, чем легенда о садах Элизиума.
– А что насчет тебя? – спросил Вельзевул. – Ты ничего не сказала о себе.
Раздался хохот и веселые голоса – делегация собирателей конфет возвращалась. Без сладостей, разумеется, но явно с хорошим настроением.
– А это и есть обо мне. Я хочу быть дочерью хорошего человека. А не чудовища. Хотя бы недолго.
– Аида! – раздался довольный голос Риджа. – Селин! Девчонки! Мы закидали кабинет Тордека тыквенным жмыхом, потому что у него не было конфет! Вы столько пропустили!
Вот так Маскарад Мертвых превратился в последний праздник Мортрума. И если бы завтра не настало, таким был бы конец мира мертвых – с дурацкими розыгрышами, танцами и горой конфет.
Но истории не должны заканчиваться слишком рано.
* * *
Дар стоял перед мольбертом, завороженный и подавленный. Светлые краски, почти забытые в последние годы, ложились на портрет сами собой, едва он подносил кисть к холсту. Последние штрихи – и впервые за много лет он почувствовал, что картина дала силы, а не отняла последние.
А еще в полотне появилась жизнь. Неуловимая, едва заметная, в глубине глаз девушки, изображенной на нем.
Арахны.
Дар почти не помнил мать, но вид арахны не вызывал у него таких эмоций, как у Аиды – ведь рядом с ними была Ева. Но все же какая-то часть его испытывала трепет, глядя на портрет Шарлотты. Аида говорила, что арахны – древняя раса из глубин вселенной, и, кажется, Дар ощущал исходящую от них силу.
Шарлотта одновременно восхищала и пугала. Невинная фарфоровая красота соседствовала с паучьей смертоносностью.
Он провел пальцем по ее щеке, наслаждаясь ощущением холодного шершавого холста. Краска еще не просохла и слегка отпечаталась на подушечке пальца.
Нет, все же прекрасного в ней было больше.
И чем дольше он всматривался в портрет, тем больше ему чудилось, что в глубине ее глаз есть проблески жизни.
Едва слышно скрипнула дверь. Дару не нужно было оборачиваться, чтобы узнать вошедшего. Он лишь отметил раздражение, поднявшееся внутри: как будто Олив застала его за чем-то личным и даже постыдным.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Ничего. Рисую.
