Свет - Рейвен Кеннеди
– Считаешь, это поможет? – с сомнением спрашиваю я.
– Золотце, не рань мою гордость, – говорит Джадд, прижав руку к груди. – Я превосходный тренер.
– Кто тебе это сказал?
Он хмурится.
– Кто-то да точно сказал.
Я издаю смешок, чуть опешив от этого. Всего пара слов – и моя злость тут же сменилась разочарованием.
– Почему ты сама не призналась? – спрашивает Джадд, но в его голосе нет осуждения, только интерес.
Я передергиваю плечом.
– В слабостях не признаются, верно? Даже я это знаю.
– Это не слабость, Золотце, – покачав головой, говорит он. – И не вздумай врать своему тренеру. Если я спрашиваю, что случилось, то жду от тебя правду.
Я оглядываюсь, думая, что Слейд стоит сзади, но вижу его возле деревянных ящиков. Он стоит, прислонившись к ящику бедром, и смотрит на нас. Сердце в груди сжимается от одной только мысли, что он рядом и наблюдает за мной. Он был так горд, когда я призналась, что хочу тренироваться. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы он увидел, как я пытаюсь найти опору.
– Ладно, садись на задницу.
Я резко поворачиваюсь к Джадду.
– Что?
– Ты и с первого раза услышала, – говорит он и плюхается на землю.
Я тоже сажусь и чувствую, как в штаны впиваются острые палочки сена.
– Начнем сначала с небольшой растяжки. Будешь двигаться медленно и скажешь, если вдруг станет больно или не по себе. А потом попробуем несколько позиций.
– Сидя?
– Ага. Тебе придется заново научиться равновесию и двигаться без помощи лент. Так что пока посиди, чтобы перестать психовать и падать. Да и Рип разозлится, если ты вернешься вся в синяках. А теперь умолкни, забудь, что терпишь неудачу. Давай разбираться с этой хренью поочередно.
Я улыбаюсь. И сразу же чувствую, как с плеч слетают остатки накопившегося напряжения.
– Уверен, что тебя считают отличным тренером?
Он пожимает плечами.
– Я немного перефразировал.
Я качаю головой и смеюсь.
– Ладно. Давай разбираться с этой хренью.
Джадд ухмыляется.
– Молодчина!
Глава 21
Аурен
Перед глазами блеснул золотой клинок. Тот, который я собственноручно позолотила. Все остальное потускнело, даже король Фульк, который прижимает меня к себе этим клинком и вонзает его в шею.
Я кричу и сопротивляюсь, но острое лезвие погружается глубже, разрезая кожу и проливая мне на грудь кровь. Но когда король наклоняется к моему уху, я слышу не его голос. За моей спиной стоит вовсе не он
Я вижу чисто выбритое лицо, позолоченные рукава и глаза, цветом напоминающие стручки рожкового дерева. Он держит в руках обман, насилие и золотые поводья. Поводья, которые этот мужчина обвязал вокруг моего запястья и которыми теперь удерживает меня.
«Если она не будет моей, то не будет ничьей. Разве не так, Драгоценная?» – его мерзкий голос и слова атакуют мой слух, пытаясь обвить тело колючими лозами.
Мы снова в Рэнхолде, и в зале столько золота, что слепит глаза. Оно сверкает и, кажется, свирепо переводит свой взор то на меня, то на него. Мы увязли посреди бального зала, вновь проживая этот миг.
Слейд стоит напротив вместе со своим Гневом, а во мне бурлит мой гнев. Бурлит, как магма, готовая извергнуться.
«Аурен, воспользуйся лентами».
«О, она тебе не сказала? Она потеряла эту привилегию».
Кинжал меняется, и теперь я оказываюсь прижатой не к Мидасу, а к стене. Вокруг моего запястья повязаны не позолоченные поводья, а моя лента.
А потом раздается звук, знаменующий, что опускается меч. Не шелест, не свистящий шепот, а звук крушения, какой бывает, когда из окна выбрасывают тело или в зеркало врезается кулак.
Моя душа разлетается вдребезги.
А после наступает боль.
Боль, боль, снова боль. Боль, когда я разбиваюсь на миллион осколков. Эти частички, словно полоски шелка, падают окровавленными обрывками на пол.
«Меня это ранит сильнее, чем тебя».
Я не слышу своих криков. Не слышу, как плачу, умоляю или скорблю. Слышу только нескончаемый треск хрупкого стекла.
А потом внезапно все заканчивается. Я дрожу в звенящей тишине, истерзанная мечами, лентами и осколками.
Сломленная. Я чувствую себя поистине сломленной.
«Ты сама виновата».
В разбитых кусочках я вижу свое лицо. Вижу свои ленты, поделенные на сотни частей.
Вижу его.
Слышу его.
Снова и снова.
«Не смей ослушаться, Драгоценная».
«Если она не будет моей, то не будет ничьей».
«Меня это ранит сильнее, чем тебя».
«Ты сама виновата».
В зеркалах видны самые разные эмоции: осуждение, разочарование, жалость, гнев, оцепенение, тоска. Я падаю на пол, продолжая смотреть на свое отражение, и в отчаянии начинаю копаться в этих бликующух кусочках.
Я хватаюсь за ленты, но зеркала сбивают с толку, и в попытке поймать шелковистые полоски я ударяюсь руками об острые края. Режу ладони, пальцы, колени.
Но все равно отчаянно роюсь в них. Слезы и кровь стекают на пол, а отрезанные ленты ускользают от меня. Но я не сдамся.
Мне нужно их вернуть.
Нужно их вернуть, нужно их вернуть, нужно их вернуть.
Мои руки запачканы кровью, изранены, им не удается схватить ни одного обрывка ленты. А потом я начинаю тонуть. Я чувствую, что мои ноги связаны, а стекло режет живот, руки, грудь.
Как бы я ни пыталась вырваться, меня утаскивают вниз мои же осколки, запутавшиеся в лентах.
И в горло вонзается один-единственный позолоченный клинок, что оказался острее других.
«Ты сама виновата».
Я резко открываю глаза и чувствую, как веки слиплись от слез. Я поднимаю руку к шее и лихорадочно проверяю, нет ли там крови. Сев на пустой кровати, несколько раз судорожно вдыхаю. Я дрожу в испарине и скидываю одеяло, потому что появляется ощущение, будто вокруг меня смыкаются стены.
Я принимаюсь ходить по комнате – быстро и шурша носками. Спина ноет, словно по ней долго били, словно сон вселил в нее фантомную боль. Почувствовав еще один приступ неприятных ощущений, я хватаю фонарь с тумбы и иду через умывальную в гардеробную. Вешаю фонарь на дверную ручку и, встав перед зеркалом, задираю рубашку.
Когда в пояснице простреливает, я поворачиваюсь и осторожно приподнимаю наложенную Ходжатом повязку.
Я рвано дышу, и из горла в отверженном протесте вырываются хрипы. А когда, обернувшись, смотрю в зеркало на спину, с губ срывается вскрик. Там, в самом низу, еле держится пара лент, напоминающая сухую и жесткую кожу, которая начинает
