Сама себе хозяйка - Марианна Красовская
Глава 27. К истокам 31-1
Из письма Аглаи Данилу
Скучаю страшно, голубь мой. Жду встречи. Живем мы хорошо, не бедствуем. У нас уж весна, солнце во всю жарит. Как же люблю я Буйск!
Сестрица моя совсем исчахла. Видимо, никто, кроме Асура, ей не нужен. Ты уж скажи ему… хотя нет, не нужно. Пусть ему сердце подскажет, как правильно будет.
Из ответного письма Данилы
Сокол наш Синегорский тоже тоскует. Хотя, конечно, тоску глушит как умеет, а умеет он немало. Ничего ему не говорил, уж очень любопытно, что из его затеи выйдет, намекну только, что, если все пойдет так, как он задумал, жди сюрприза, ясная моя.
Тоже скучаю, но тоска эта добрая, приятная, потому как разлука не вечна, а потом мы будем мужем и женою. Разве будущая встреча не стоит любых мук?
***Три недели спустя
Очередной день прошел мимо меня. Сползая с лесов, я с некоторым недоумением обнаружила, что на холме, где высился зеркалограф, уже не было снега, а среди пожухлой прошлогодней травы кое-где выглядывали первые желтые цветочки. М-м-м, уже весна? Или что? Значит, скоро лето. И выпускники в Северном университете получат дипломы…
Голова снова кружилась, сердце стучало как-то слишком часто. А ещё кашель какой-то привязался, не болезненный, но надоедливый. Акклиматизация, наверное. Я прислонилась к доскам, пытаясь отдышаться, раскашлялась. В глазах заплясали звёздочки.
Тут же подскочил мой бессменный надзиратель, младший княжич Озеров, и подхватил меня на руки. Он был приставлен отцом наблюдать за моей работой и помогать при необходимости там, где хрупкая девица не справится, но стал кем-то вроде няньки и по совместительству защитником от местной шпаны. Мы даже подружились. Почти.
— Так, красна девица, — заявил Симеон, меня в бричку сгружая, как мешок с песком. — Рассказывай, что с тобой происходит.
— А что происходит? — вяло удивилась я. — Работаю я не покладая рук.
— То-то и оно. Исхудала, подурнела, глаза ввалились. Каждый день полумертвая от усталости. Зачем? Ежели тебе так это дело противно, что ты готова резерв выжечь или помереть от истощения, но побыстрее разделаться, то я с отцом переговорю. Найдем мы другого металлиста.
— Да нет, не противно, — промямлила я. — Работа как работа. Обыкновенная.
— Тогда в чем проблема?
— Да ни в чем. Показалось тебе.
— Я сейчас тебя свяжу и буду, как раньше обещался, манной кашей кормить, — сурово заявил Семка. И, похоже, не шутил: вона глаза искры мечут и брови сдвинуты сердито.
— Почему манной?
— А противная она. Особливо, если с маслом. Зато от нее толстеют быстро и жевать не надо, само провалится.
— Добрый ты.
— Уж каков уродился. Так будешь правду говорить, или пытать тебя?
— Тебе не понять.
— А ты попробуй.
— Тоска меня гложет, — наконец, сформулировала я то, что меня терзало. Не все, но самое безобидное. Про разочарование в себе самой лучше промолчу — за умную сойду. — Люблю сильно. Без него света белого не вижу. Вот такая я дура.
— Почему ж дура? — Семка явно успокоился, видимо, подозревал что-то пострашнее. — Любовь — дело такое. Что же, бросил тебя ненаглядный твой?
— Хуже. Приехать обещался.
— И не приехал?
— Рано еще. Учеба у него. Вот я и гоню время, чтобы побыстрее шло. Работа — сон, работа — сон.
— Так ты не доживешь, влюбленная моя. Или приедет твой студент, а тут не Милана, а шкелет, кожей обтянутый. Обрадуется он, скажи мне?
— Нет.
— Вот именно. Ты что ж, думаешь, у него за тебя сердце не болит? Он не скучает? Ты б лучше не убивалась, а к свадьбе готовилась. Наряды шила, дом в порядок приводила.
— Какой свадьбе, окстись. Не звал он меня.
— Тогда зачем тебе такой парень нужен? — искренне удивился Семка. — Гони его в шею. Если ходит к тебе, а замуж не зовет, значит, и не любит, и не уважает. Или что, на Севере так принято — в блуде жить, детей в позоре рожать?
— Какие дети, не будет никаких детей, — пробормотала я, стыдливо пряча глаза.
— Тем более. Какая ж любовь без детей? Дети — это ж счастье и благословение! Когда две реки в одну сливаются, когда живое воплощение вашей любви появляется.
— А ты поэт, — мрачно заметила я.
— Я нормальный человек, который свою женщину не обидит, позаботится о ней. Вот скажи мне, Милка, ты ведь ему уже честь девичью отдала, да? И поэтому держишься за него, что никто больше на нечистую и не взглянет?
От таких слов я даже проснулась и глаза вытаращила.
— Ты дурак что ли? Какая еще девичья честь? Это всего лишь тело. Главное-то, что в душе. А я его всем сердцем люблю.
— Это он тебе такой чуши наговорил?
— Это здравый смысл.
Сказала и поняла, что у меня совсем иное мировоззрение. Они тут по другим законам живут. Здесь целомудрие — благодетель, а женская (не мужская, разумеется) невинность — лучшее приданое.
— Дура, — вздохнул Семка, глаза закатывая. — Видно, крепко тебя по голове приложили в детстве. Ладно, дело твое. Ты мне лучше скажи, а что ты делать будешь, коли он не приедет? В речке утопишься?
— Нет, — сглотнула я. — Плакать буду много. Возможно, целый год. А потом дальше жить буду. Работать, гулять, мечтать.
— А сейчас что тебе дальше жить мешает? Ты сама себе и мешаешь, верно?
— Ну… да.
— Вот и ладушки. Неделю отпуска тебе даю, увижу рядом
