Флейта - Мара Вересень
— Ворнан, почему вы молчали, что я хожу во сне? Может, меня нужно показать… специалисту?
— В Нодлуте сейчас нет специалиста, которому я мог бы вас доверить. Да и для этого недостаточно оснований. Вы переживаете, что не можете забеременеть, нервничаете, только и всего.
— Но то, что я видела… — я осеклась. Я не рассказала ему, не успела, сначала мучилась из-за размолвки, потом радовалась его возвращению. — Я видела странное.
— Когда спали и вышли из дома?
— Нет, раньше, днем. И песня, она меня просто преследует. Я услышала и провалилась.
Так потрясшее меня событие уложилось в несколько предложений. А потом, вместо мужа, рядом со мной в постели оказался ведан дознаватель и я, наверное, вспомнила даже то, что знать не могла. Только ошарашенно глазами хлопала, удивляясь, сколько на самом деле запомнила . Ворнан дал мне задание записать песню и картинок нарисовать, вдруг еще что вспомню в процессе, и строгим голосом велел спать. Ну и ладно. Лишь бы продолжал обнимать вот так. Или это он для того, чтобы я не сбежала незаметно?
Но стоило мне уснуть…
— Тихо, тихо меж теней, — свирельными переливами запела вода в фонтане, а я уперлась коленками в каменный бортик.
5
Тихий, рвущий душу плач и причитания доносились с другой стороны фонтана.
— Эй, — позвала я и удивилась, что могу здесь говорить. Раньше не выходило. Это сон или я все-таки снова упала между миром живых и гранью? Если сон, то хорошо… лучше, чем провалиться. Только видение явно не обещало приятных эмоций.
— Ты где?
— Опять пришла… — прошелестело от бортика.
Над краем только макушка виднелась. Я обошла фонтан. Не-живой ребенок, я не могла воспринимать создание иначе, старательно прятал лицо в тени. И я поняла почему, разглядев сквозь прорехи в рубашке мерцающее, как неисправный кинескоп в старом телевизоре, тело. Голос тоже то затихал до шелеста, то начинал звучать-зудеть у меня в голове, устраивая жуткий диссонанс с мелодией. У меня даже волоски на руках дыбом встали.
— Не ходи, Золотая, теплая, станешь как я. Я пошел… Холодно… Мне холодно… Где ма…?
Впрочем, тут бы у любого волосы дыбом встали и не только на руках. Звездноглазое дитя держало на острых коленях мертвого котенка и гладило по сбившейся блекло-рыжей шерстке.
— Кошка пришла погреть, — оправдывалось дитя, — маленький свет, я не так. Помню белый, другой большой, твой как. Звала, звала, ма… Мама… Звала в… теплое… домой. Вода текла тут, — ребенок провез растопыренной пятерней по лицу вниз от нечеловеческих глаз, оставляя на посеревшей коже темные полосы, — я вернулся и стал такой. А сразу — там, — показал в сторону, куда вытягивалась от фонтана живая кривляющаяся тень, и пожаловался. — Забываю… Кто идет, пугаю — не ходи… Теперь — нет. Холодно…
Ему холодно, а я теплая. И я присела, обняла, как дитя свою мертвую кошку и погладила. У меня много света, могу поделится. Иначе кто будет других ночных путешественников пугать, чтоб не ходили? Но мне надо. Обязательно надо пойти. Я даже знаю, что сказал бы на это Ворнан. А может и не сказал бы. Он все-таки приличный и при дамах не выражается, если сильно не доводить. Но точно подумал бы. И запер бы где-нибудь.
Я бы сама себя где-нибудь заперла, но было поздно. Я отпустила ребенка, встала. Крайние дома таяли, растворялись в тумане. Там, где раньше были аккуратные заборчики, торчали кривые черные ветки и скрюченные стволы. Мостовая сглаживалась и в серую муть ныряли уже не камни, а деревянные доски настила, вдоль которого тянулась вереница вешек. Между ними на невидимой нити покачивались бумажные фонари с тлеющими внутри гнилушками огоньков. Зеленоватые, тускло-синие, желтые… Будто болотные манки внутрь посадили. Едва я шагнула в сторону от фонтана, улица растаяла полностью, остался только настил из влажных сырых досок с неровными краями и зеленоватых на стыках,.
Под настилом мерзко хлюпало. Гадко и лениво. Доски прогибались, в щели проступала темная вода пополам с тиной и грязью, по бокам от края, потревожившего зыбкий ковер мха, чахлых цветов и травы, расходились волны.
Болото, топь… Багна… Я где-то слышала такое слово.
Плеснула и растеклась по доскам гнилая вода, а я босиком. Должно бы быть холодно… Мерзкое ощущение между пальцев есть, а холода нет. Зато от фонариков — тепло. Я протянула руку…
— Ма… — и вспыхнуло ярче, подавшись навстречу, и соседние светляки, вспыхивая следом, качаясь и расшатывая вешки, зашептали не то дразнясь, не то откликаясь на это первое “ма”, разнося над топью самое главное во всех мирах слово.
— На тропинке ни души. Поспешите, малыши. За дорожкой огоньков Вы найдете новый дом, — пело из тумана, и следом вступала флейта.
Не разобрать, где заканчивается одно и начинается другое, так прекрасны они были. И голос и флейта.
Настил внезапно пропал, я стояла на твердом, чувствуя траву под ногами.
Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. И он, тот что пел флейтой и голосом, стоящий спиной. Опустил флейту, молчал и я откуда-то знала — улыбался и меня начинало колотить от одной мысли о том, что он сейчас повернется.
Нет, он не двигался — танцевал. Сначала я решила, что он эльф. Тело у дивных скроено по другой мерке, чем у прочих рас, будто бы чуть вытянуто вверх. А еще уши характерной формы и изумительные волосы и глаза. У него — красные. А еще клыки. Он мне улыбнулся, поворачиваясь и отнимая флейту от алых губ. И я немела от красоты. Асгер Мартайн — новорожденный щенок против него, а Элайз Драгул, ставший впоследствии одним из четверки Всадников Мора, сгодился бы разве что в подмастерья.
— Кто ты? Что за тв… творение?
Он рассмеялся, и я упала на колени от смеси ужаса и восторга — так звучал его смех.
— Подобных мне называют эльфир, но илфирин мне нравится больше.
Я так и осталась сидеть, прокатывающиеся по телу судороги все равно придавили бы меня к земле. Я упиралась в туман руками и там, где кожи касалось белое марево, мое тело теряло цвет, становилось полупрозрачным.
— Что тебе нужно от меня и этих детей?
— Блудная душа не понимает, почему пришла?
