Рыцарь и его принцесса - Марина Дементьева

тоска по тому, чего не было, нет и не будет: лишена, недостойна! И кем? — Блодвен приблизила ко мне бледное застывшее лицо, и мой похолодевший лоб ожёг прерывистый шёпот. — Разве смогу оправдаться, разве посмею защитить себя правдой? Гордость и стыд остановят меня, лучше покорюсь незаслуженному приговору, лучше замолчу навек… Никому не говорила, а тебе скажу, чтобы постигла мою ненависть, чтобы знала, что не я виновна в том, что супруг мой взял меня лишь раз. Ведь я всего на семь лет старше тебя, а чувствую себя старухой… старухой, у которой никогда не будет внуков! Не сочлась тому достойной, ведь я не Гвинейра, а ты — её дочь, единственное дитя ард-риага! Я не просила любви, не просила участия, да хоть бы крохи тепла — согреться в этих стенах. Я скоро поняла, что мне нет места в его сердце и помыслах, нет места и в его постели. Женщина спасается детьми, чем же мне было спастись? Единственный раз мне довелось… не полюбить, но испытать некие чувства к мужчине. И здесь ты встала на пути, он выбрал тебя, но не меня… почему тебя, дочь Гвинейры? Верно, мать твоя была колдуньей и по рождению передала тебе тёмную власть клеймить собою мужчин, чтоб, раз опутавшись вашими сетями, вовек не могли освободиться… Чем, чем хороша ты для него, чем не угодна я? Тем лишь, что ты юна, а моя юность минула? ну так и я молода, как он! Что ты можешь дать ему? ты, живущая как тень, без голоса, без воли, когда моя душа объята адским пламенем и увита райскими лозами?!

В свечном мареве глаза её влажно чернели на лице, уже не принадлежащем статуе… словно бы посмертная маска треснула и разлетелась, открыв живые, чувствующие черты. Во мне недоставало сил и впредь ненавидеть её той привычной, всё возгоравшейся ненавистью. Не теперь, когда истина постигнута. В безотчётном стремлении утешить я опустила руку на её ладонь, сжавшую мою, уже безвольно-занемевшую.

Блодвен отпрянула, вырывая руку; черты её дрогнули и исказились.

— Лицо выдаёт твои помыслы! Не смей жалеть меня, дочь Гвинейры, не оскорбляй своею жалостью!

— Ты ошиблась, Блодвен, — возразила я мягко. — Не жалость, но сострадание: чувство это не унижает, но уравнивает. У нас нет причин для ненависти друг к другу; напротив, у нас есть причина стать теми, кем следовало быть с самого начала — подругами. Союзницами, утешительницами и защитницами. Наша ненависть привнесена извне, взращена и укреплена общим нашим противником и мучителем, для которого мы обе — жертвы. Он создал нашу ненависть, он отравил нашу жизнь своим ядом, что вернее всего губителен для тех, кто всего к нему ближе. В нём нет благородства и милосердия нести в себе свою боль — он принуждает страдать других, страдать вместе с ним, больше, чем он. Он не желает изжить в себе боли; не потому, что почитает её наказанием для себя, не потому, что не достаёт сил. Она будто бы облекает его правом истязать и мучить, и пить чужие жизни. Блодвен, мы ни в чём не виновны перед ним! Блодвен, он поступал бы так с любыми иными, что волею рока встали бы на наше место. Нам следует изжить в себе вину — не заслужена, не по праву! Постигни, наконец, что своей ненавистью мы лишь питаем его злобу… хоть ради этого заключим мир, разве без того не черны наши дни? Я не враг тебе, во мне нет больше ненависти. Я прощаю тебя, прости меня и ты!

Блодвен смолкла, узкие ладони белели на коленях, пальцы сжимались. Наконец она качнула головой, длинные каштановые пряди упали на грудь.

— В твоих словах довольно правды, Ангэрэт. Призна`ю: я была к тебе несправедлива: ты уже не дитя. Я устала… устала от всего, устала ненавидеть тебя. Нам не стать подругами, для этого слишком поздно. Но и врагами… ты права. Разве не этого хотел мой муж? Он добился своего, годами я была послушна его воле, обманываясь, будто бы это говорит моя собственная ненависть, а сама внимала нашёптываниям его злобы. Он натравил меня… как гончую, а я преследовала и рвала, точно лишилась разума и движима лишь животным чутьём. В нас обеих довольно отравы, и я не стану травить тебя своей горечью.

— Благодарю тебя, Блодвен. Если так ты решила, для нас достанет и этого.

Блодвен помедлила с ответом.

— Не стану отрицать: это я предложила вредоумного старца тебе в мужья. Расписывала всеми красками, какую пользу союз с риагом Стэффеном принесёт ард-риагу, а сама помышляла о том лишь, что худшей четы для тебя не сыскать… Но не могла и предположить, что Остин согласится.

Я кивнула. Губы, помимо воли, сложились в нерадостную улыбку.

— Положение отца шаткое, как никогда, и нет ничего странного в том, что союз со Стэффеном показался ему выгодным. Старик сам по себе — ничто, но отец не может не знать об истинном положении дел в туате риага.

— Да, его бастард шустёр и своего не упустит, — отрешённо согласилась Блодвен. — Полагаю, тебе уже ясно дали понять, что следует ждать скорого вдовства, которое, в свою очередь, продлится недолго.

— Всё так. И, коль уж мы обе знаем об этом, отцу всё известно тем паче. Я всегда знала, что всё произойдёт именно так, и отец выберет не мужа для дочери, а сторонника для себя. Однако… не могу не думать, что существует иная, скрытая причина.

— Вероятно, так и есть. Но не возьмусь и предполагать, в чём она.

Я поднялась. Все нужные слова были сказаны. Блодвен прощалась сдержанно, но было бы безрассудством ожидать лучшего отношения. То, что ломали годами, не восстановить за единственный, пусть самый искренний, разговор.

Наверное, жизнь была ко мне не столь уж жестока: я ничуть не покривила душой, говоря, что простила мачеху за измывательства надо мной, бывшей тогда ещё ребёнком; я и впрямь не возмогла ненавидеть глубоко и долго. И потому гнётом на сердце лежало то, как нехорошо мы расстались с Джедом.

2

Не слышно даже эха, и горький факельный смрад прямо уходит под закопчённые своды. Я прижала к окованному полосами дереву открытую ладонь, не решаясь сжать пальцы в кулак и постучать. Ладонь канула в пустоту: дверь отворилась вовнутрь.

Джерард стоял на пороге, а я даже не стремилась постичь, какое безымянное чувство поведало ему о моём появлении, по какому наитию пошёл он навстречу моему желанию и нерешимости. Он виделся тёмным