Огонь в янтаре - Катерина Крутова
Неприметная хижина на склоне точно только его и ждала. Чуть примятая легкими шагами трава, приоткрытая дверь из сосновой коры, проблеск приветливого огня под сникшими до земли ветвями.
— С добрыми помыслами и дарами к тебе я пожаловал, лесная чудо-дева! — вместо приветствия сообщил Есень, заходя в полумрак и тут же охая, опаленный ярким светом горюч-камней.
— Попалась, погань лютая! — раздалось сбоку, и прочные путы силком опоясали тело. Травник прищурился, разглядывая силуэт:
— Горька — дурень, ты что ль?!
* * *
Мила
— Людмила, вернись, кому говорят! Подобру-поздорову прошу или батьке твоему пожалуюсь, мало не покажется! — выкрикнула Рёна с крыльца, да только старшей дочери уже и след простыл. Женщина тяжело вздохнула, но улыбнулась отчего-то светло — как не поймать было ветра в поле и не сдержать воду в ладонях, так Милкину натуру из терема тянуло на простор с такой силой, что не пусти и весь Бабийхолм на косу зацепит и по Великому Тропу до северного Фьорда дотащит.
Статью и силой старшая пошла в отца, а духом боевым и с матерью могла состязаться. Не хотела дочь ярла в светлице за вышивкой сидеть — с детства раннего рвалась в походы, с вэрингами на мечах состязаться, по дичи скорой из лука стрелять, на коне скакать по холмам и долам, устали не зная. А на днях и вовсе обезумела — вбила себе в голову, мол должна она навию победить, что в лесах окрестных мужей ласкает, да баб с ума сводит. Якобы оттого все вылазки супротив поганой твари успехом не увенчались, что очаровывает она охотников, одного за другим, а на бабу магия ее не подействует.
Пыталась Рёна дочь отговорить, просила Тура отправить ее на Твердыш разума и почтения набираться, даже комнату на засов заперла — пустое! Не удержишь Милу, коль она что решила.
А девица уже оседлала коня и погнала того к лесу напрямки до Бережного стада. Только вопреки сказанному матери, не славного подвига хотелось ярловой дочери. Сердце ее девичье билось где-то под самым горлом, изредка в пятки падая, чтоб затем вновь из груди выпрыгнуть попытаться.
Лекарь Есень в навьи лапы отправился! Околдован он, как и другие, не иначе! Чем еще объяснить, что всегда улыбчивый, обходительный, веселой беседой балующий внезапно стал он молчалив и до слов не охотлив? Раньше в терем придет, от яблочной воды и Рёниной ватрушки с ягодами никогда не откажется, а как объявилась в лесах эта погань, так и травника будто подменили. Задумчив стал, а взгляд туманный, как в навь погруженный, точь-в-точь как у скальда, когда не знакомая песнь, а пророческая на губах дрожит. Уж Людмила пыталась Есеня разговорить, то шуткой, то забавой, а то и вовсе больной прикинулась, лишь бы подольше подле себя задержать. А он словно и не заметил. Наказал пить отвар из дикой розы, да из сухих цветков трилистника* (клевера) думочку сделать и спать на ней от грез тяжких и сердечных мук. Но разве ж то поможет, если все думы Милки о нем одном?!
Оттого не послушав наказа матери и втайне от отца, мчала она сейчас в самое сердце лесной чащобы. Верный конь остался на привязи на постоялом дворе — не по что животине страдать, коль хозяйка ему дурная попалась.
О том, как дорогу в лесу найдет, Людмила не думала. Верила свято, что судьба сама ее выведет по нити путеводной, одним концом душу ее держащей другим к Есеню тянущейся. А если встретиться по пути злыдень какой, иль лихой выродок, так она, Турова старшая дочь, и в бою на саксах за себя постоять сможет, и в рукопашной схватке не растеряется.
И точно, вот под ногами подлесок поредел, и прогалина впереди показалась, а там хижина потаенная, внутри огоньки вспыхивают, а сквозь дверь приоткрытую фигуру знакомую видно.
«Не отдам его погани похотливой!» — взвилась, закипела злобой праведной дева и ринулась внутрь.
— Прочь от него пошла, а то когти твои кривые вместе с лапами отрублю! — выкрикнула, вынимая сакс, да встала как вкопанная. Стоит ее Есень посреди комнатенки, веревками опоясанный, а какой-то парень чернявый вкруг него скачет, причитает виновато и узлы развязать не может.
— Мила Турова, а ты-то тут откель?! — с отцовской строгостью спросил травник, и Людмила залилась смущенным румянцем.
* * *
Нави
Отец дал ей имя Навия, хотя сам лишь наполовину был из злыдней, а родившуюся дочь внешне от обычной девки было не отличить. Разве что глаза зеленей ранней травы, а меж волос сами собой то цветы распустятся, то молодая поросль причудливый венок сплетет. Детство она провела меж людей, но всегда тяготела к лесу, а после мамкиной смерти собрала котомки и в чащу ушла. Здесь Нави чувствовала себя своей. Лишний раз на глаза старалась не попадаться, жила неприметно, постигая саму себя и мир вокруг.
Так бы и продолжалось, если б не зачастили в лес лихие молодцы, прослышавшие о небывалой навьей любви. Не стало в чаще покоя — рыщут, ищут, хотят под себя подмять, чтобы потом по стадам о подвигах бахвалится. Не по душе это было ей, сильно не по душе. Приходилось о защите просить, то зверя дикого, то самого лешего. Покуда не созрел в девичьей голове один план.
Тогда и повстречалась Нави как бы невзначай молодому травнику, а после обустроила хижину на склоне холма, которую разве что слепой злыдень не заметит, но обычному люду она потаенной покажется. Дождалась ночи темной, когда старая луна в новую перерождается и вот — неслышно ступают босые ноги по студеной росе, медом и первоцветами напоен мир вокруг. Идет она —
