Огонь в янтаре - Катерина Крутова
— Так говорят, но вот дед Зимич сказывает иное. Мол, не могла стрела, даже заговоренная чешую волшебную пробить. Сама драконица себя оцарапала, чтобы кровью истечь, да перед всем честным народом в темные воды бахнуться. А после обернулась девицей, выплыла на берег и была такова. Ведь искал ее и рыбацкий люд, и вэринги Туровым баграми длинными все дно прощупали, и ныряльщики заморские на поиски несколько лет к ряду приплывали, а все без толку.
— Ну как же без толку, тять! А это тогда что? — мальчик вновь протянул отцу пригоршню разноцветного янтаря.
— А что это, по-твоему? — Возгар хитро прищурился.
— То ж все знают — кости ящуров, штормами расколотые, волнами омытые и на берег выброшенные! — довольный собой, Горисвет ждал похвалы. Отец ласково улыбнулся и взял из ладони темный, почти черный янтарь.
— Это — кровь Горыча, самого яростного из драконов, пролитая им, когда он, раненый, нес яйцо со своей дочерью над Фьордом. А это, — мужчина коснулся маленькой белой крупицы, — слеза его лучшего друга, пролитая перед последним боем при прощании с верной женой, бывшей из людского рода.
Мальчик слушал, затаив дыхание, обдумывал, как будет новыми знаниями с товарищами делиться. Отец выбрал яркий, золотой на просвет, камень и глянул свозь него на сына:
— А вот это — память о последней крылатой ящерке, что сгинула в темных водах, сраженная моей стрелой. Ее звали Яра…
Горисвет захлопал рыжими ресницами:
— Яра, как мою мамку? Ее что ж, выходит, как дракониху зовут?
Возгар пригладил опаленные первозданным огнем вихры сына. Когда-нибудь он расскажет ему всю правду. Сядет вместе у очага, обнимет за плечи свою суженную, и поведают они на два голоса историю охотника на драконов и его добычи, обменявшей небеса и крылья на земную любовь. Но то потом, сейчас рано. Малышня Вельрики еще играет в «убей дракона», а на эмблемах вэрингов Тура богатырь по-прежнему пронзает ящера копьем. Юн Горисвет, порывист и безудержен — не сможет детская натура тайну сберечь. Мужчина улыбнулся, глядя в карие с золотыми искрами глаза — точь-в-точь как у жены. А потом хмыкнул смущенно, не к месту вспомнив, как жарко поутру целовала его Яра и ласками тешила.
— Такой, как твоя мать на всем белом свете больше не найти.
Они продолжили путь вдоль Фьорда — двое потомков крылатых ящеров, собирающих брызги янтаря в черном прибрежном песке.
Она — огонь
Она — янтарь. Она слеза смолы.
Она — огонь. Она погибель мира.
Она мишень клевещущей молвы.
Она росток на пепелище стылом.
В ней неба сталь и синева воды,
В ней гром грозы и грохот водопада.
Она любовь, до слез, до немоты.
Она средь мрака и беды услада.
Она моя. И не прошу другой.
Ищу ее в закатах и рассветах.
Она пожар, забравший мой покой.
Она конец и обретенье света.
Охота на навию. Вместо эпилога
Двадцать зим спустя…
Горисвет
Устал окрестный люд от бесчинств порождений ночи. Сперва староста Бережного стада тревогу забил, а после к нему и другие присоединились, те, что к Крунаборгу поближе. По слухам завелась в окрестных лесах дева-навия, охочая до чужих мужей, да пригожих молодцев. Заманивает в чащу речами сладкими, телесами голыми, а опосля терзает нещадно не только тело уродуя, но и душу мучая. Жертв ее полуживых, исцарапанных длинными когтями, искусанных от макушки до причинных мест находили по всей округи. Полдюжины скончалось, мук не вынеся, всю кровь землице-матушке отдав. А те, кто малым отделался, все одно — будто сами не свои стали. Все глядят с тоской в глазах в чащу, да как солнце в Фьорд окунается, норовят из семьи в темноту уйти. Не отпускает навия свою добычу, до дна выпить хочет. Вот и стали молодухи мужей подле себя держать, в лес не пускать, лишь Великому тропу следовать, на кривые дорожки не сворачивать. Как торговлю вести иль промысел, коль лес — кормилиц враждебным сделался? Иные отчаянные из лесорубов и охотников на запреты плевали, да только лишь половина из них невредимыми возвращалась. Тогда-то и назначили награду за голову погани, что люду жизни не дает.
Один за другим отправлялись в лес богатыри, спешили за добычей наемники и Туровы вэринги прочесывали чащобу, распугивая зверье и боязливых злыдней, из-под коряг носа не высовывающих. Бестолку! Уходила хитрая тварь от погони, лишь по лесу заставляла петлять. Иные сказывали, что видали и рожу ее страшную — всю в волдырях, и хвост чешуйчатый, то ли рыбный, то ли драконий, и лапы когтистые, да костлявые. На что бабы лишь хмурились иль посмеивались в открытую — мол их-то мужики конечно за юбками горазды волочиться, но уж глаза явно не на затылке имеют, чтобы на страхолюдину такую повестись. Но по всему выходило — коварна навия и умна, тем кто на нее охоту объявил не дается, мирными да простодушными промышляя.
Не давала Горисвету покоя слава отца — убийцы последнего крылатого ящура. И хоть знал парень давно, что правды в той славе, что начинки в дырке от бублика, и убиенная драконица живет и здравствует в женском обличии, приходясь ему родной матерью, все одно с детства в душу запавшая тяга, как батька быть, влекла, все поступки исподволь отмечая.
Вот и сейчас, едва крыши Бережного стада окрасились багрянцем вечерней зари, собрался Горисвет за порог. Благо глаз зоркий он от отца унаследовал, а в темноте всегда видел не хуже, чем днем. Вот только от лука в чаще мало прока, зато взял с собой охотник неразрывные путы, тремя Долями сплетенные, да мешочек горюч-камней. Пробираясь едва приметной тропой в чащобу, представлял сын Возгара, как метнет он в лицо погани россыпь пламенеющих самоцветов, ослепит навию, а после ловко наброситься и повяжет проклятую. А затем уж решит — живой ли привести в стад народу на потеху, бабам озлобленным на забаву, или милосерднее будет на месте тварь порешить, а голову ее на награду выменять.
Так думал тот, кто хоть и уродился ловким и смелым, но привольной сытой жизнью не был обучен себя не помня драться, и зубы скалил обычно не ухмылкой злой, а в улыбке беззаботной в компании дружеской. Горисвета почитали отменным следопытом и хорошим охотником. Верткий, шустрый он легко забирался и на самую высокую сосну и даже в незнакомом лесу
