Ольга Матвеева - Иван-Дурак
— А у нас сейчас какой урок? — спросил Иван своего бывшего учителя, — живопись или рисунок?
— Живопись, живопись, — ответил он, — будем писать акварелью. Краски и кисти извольте получить у вашей матушки.
Иван окунал кисть в пол-литровую банку с водой, которая обрела уже мутный зеленовато-синеватый цвет, смешивал краски на листе бумаги, который служил ему палитрой, и наблюдал за окружающими. Александр Васильевич был умиротворен — он был занят любимым делом. Мать была сосредоточенна и серьезна — будто экзамен сдавала, будто, если она плохо его сдаст, то есть рисунок получится неудачным, двое любимых мужчин станут хуже к ней относиться. Жена неумело держала кисть, акварель брала густо, как гуашь, мазки делала мелкие, осторожные, неуверенные — она очень старалась, даже язык высунула, как незабвенная Машка. Иван улыбнулся — впервые за долгие годы это воспоминание не кольнуло его обидой…
Это всегда удивляло: только что был чистый лист бумаги, и будто бы вдруг на нем появлялись сначала легкие карандашные линии, а потом цвет, объем. Будто бы из ничего рождается красота. Ивана это завораживало. Хотя и понимал он, что происходит это чудо вовсе не вдруг — он сам творит это чудо, своими собственными руками. Вот и сейчас, когда на листе бумаги заиграл переливами голубой атлас, тускло заблестел фарфор, зеленые яблоки осветили резкой яркостью нежный, пастельный натюрморт, он, как в детстве, снова удивился этому волшебству, а потом подумал, что это ведь никакое не волшебство, это просто творчество. Творчество! Создание нового маленького мира, пусть и ограниченного форматом листа бумаги. И ведь все, что нужно для того, чтобы быть настоящим творцом — найти время, кисти и краски — и все. Все! И ты испытаешь восторг созидания. Или даже созидателя. Создателя? Наверное, это происходит, когда пишешь книги, музыку, строишь дома, делаешь ремонт, лечишь больного, передаешь свои знания ученикам, рожаешь ребенка. А чем он, Иван, занимался всю свою жизнь? Продавал алкоголь. Да, он заработал достаточно много денег, но было ли это созиданием? Он продавал людям радость и даже эйфорию, расслабление и веселье, но одновременно он спаивал людей и вредил их здоровью. Иван всегда утешал себя тем, что он просто продает алкоголь, а вот покупать его или нет, уже дело каждого. Разумеется, он был заинтересован в том, чтобы товар, который он продает, покупали. Собственно, суть его трудовой деятельности именно к этому и сводилась. И все же. И все же он никого не заставлял покупать насильно. Иван был уверен, что он прав в этом своем убеждении. То есть с моральной и нравственной точки зрения он не усматривал в своем бизнесе ничего предосудительного, а вот созидание… Его не было. У него даже до сих пор не было собственного ребенка. Страшился он ответственности и потери некоторых свобод, к которым привык за долгую уже свою жизнь. Во время этих невеселых размышлений Иванов натюрморт начал утрачивать прозрачность и воздушность, в нем появились резкость и драматизм в сочетании цветов. Иван остановился, вздохнул, взглянул с любопытством на работу матери — она рисовала, как ребенок, это редкий дар, многие художники стремятся к такой манере письма, только у них ничего не выходит, а у матери вот получалось. Взглянул на натюрморт Александра Васильевича — как всегда чистые цвета, плавные переходы от света к тени, точные линии — классика жанра, все правильно. Слишком правильно. Нет божественного огня. Может, поэтому старый учитель и не стал великим художником. Впрочем, судя по всему, он был доволен своей жизнью, а значит, он в любом случае состоялся как личность, нашел себя. Иван даже поймал себя на том, что он завидует этому немолодому уже провинциальному художнику. У него не было денег, больших амбиций, но не было и завышенных ожиданий от жизни, не было и разочарований — он был намного счастливее Ивана. Жена… Ну, она рисовать решительно не умела. Умудрилась затереть бумагу почти до дыр. За такие рисунки в художественной школе ставили тройки, да и то исключительно из жалости — не принято было в этой школе ставить двойки. Хотя дети с такими способностями к рисованию, как у жены, конечно, в этой школе и не учились. Это только в музыкалку можно насильно отправить ребенка без слуха и без голоса, а тут совсем другое дело — без каких-то хоть минимальных способностей здесь делать было нечего. Ну и бог с ним, что жена совсем не умела рисовать, и ни к чему ей это, и хуже она от этого не становится. Нисколечко.
Первым свой натюрморт закончил Александр Васильевич — профессионал все-таки. Вышел во двор покурить. Следом завершил работу Иван, потом мать, а потом уж и жена. Вернулся Александр Васильевич, пахнущий дешевыми сигаретами. Как когда-то разложил не успевшие подсохнуть рисунки на полу и начал разбор полетов. Похвалил Иванову жену за усердие, Иванову мать — за всегдашнюю непосредственность и монохромность, почти невозможную в акварели. А самому Ивану он сказал:
— А руки-то помнят, мальчик мой. Они все помнят. Талант! Талант! Какая цветовая драма разворачивается на твоем чайнике! Тут у тебя не какой-нибудь заурядный мещанский натюрморт, тут у тебя прямо шекспировские страсти.
— Ага, быть или не быть? Кризис среднего возраста во всей красе, — ввернула мать и усмехнулась. — Вот ведь жизнь: сначала дети быстро растут, потом — взрослеют, а потом и быстро стареть начинают. Не успеешь оглянуться, а твой ребенок, который еще позавчера под стол пешком ходил, уже весь седой.
— Спасибо, мама, — ответил Иван сухо. В его голосе звучала обида.
— Не обижайся — ты пока еще только взрослеешь, — мать обняла Ивана. — До старости тебе еще далеко.
— Драпировка у тебя получилась совершенно чудесная, — задумчиво сказал Александр Васильевич, обращаясь к Ивану. — Обычно, когда возвращаются к живописи спустя много лет, навыки утрачиваются. А тут смотри-ка: два капризных материала — акварель и атлас, а ты справился — и блеск ткани передал, и легкость, и цвет.
Иван почему-то от этой похвалы пришел в ярость. Захотелось порвать на мелкие клочки этот свой чертов рисунок и сломать что-нибудь из мебели. Впрочем, он почти ничем себя не выдал. Только спросил раздраженно:
— Что, заманили меня в ловушку? Довольны? Теперь я согласно вашему коварному плану должен все бросить: свой бизнес, свою привычную жизнь и начать рисовать как одержимый, чтобы наверстать упущенное? Зачем вы все это затеяли? Зачем вам все это надо? Чтобы удовлетворить свое тщеславие? Вам обидно, что ни один из ваших учеников не стал гениальным художником? Что полотна ваших учеников не скупают коллекционеры, что их не выставляют в галереях, что они не экспонируются в крупнейших музеях мира? Но это ваши неисполненные желания, ваши мечты, ваши рухнувшие надежды! Я-то здесь причем?! У меня своя жизнь! Свои надежды и мечты! Почему я должен исполнять ваши?
