А печаль холод греет - Дайана Рофф
Нет больше частички света, нет. Лишь осколки тьмы.
– Мама была беременна, когда маньяк похитил её, – было видно, что Филис непривычно было говорить как самый нормальный человек, но монстры прошлого не давали быть как всегда беспечной и весёлой. – Но её ребёнок умер. А потом родилась я… вот только не от своего папы. А от… другого.
– Маньяка? – прошептала я, останавливаясь вместе с ней под лучами фонаря и отчётливо видя в её глазах слёзы, подтверждающую мою догадку.
– Тогда было солнце, когда нас спасли из тайного убежища, – на мгновение она привычно улыбнулась, вспомнив то далёкое солнце, но тут же померкла. – Тогда… умерла мама. Тогда появился папа: все годы молился, чтобы нас нашли. Так рад был видеть свою дочку… а потом узнал, что в роду другого были предки с фиолетовыми глазами. Тест на ДНК испортил наши отношения, а то, что я… я люблю неправильно… из-за этого папа бил меня ремнём… но это только разрушило мою психику ещё сильнее…
Кап. Кап. Кап.
Я крепко прижала к себе плачущую Филис. Крепко-крепко. Так сильно обнимали любимую игрушку – единственную дорогую вещь, оставшаяся после всех бед, после всей нищеты, когда ты проживал свои последние дни где-то под дождём среди мусора и картонных коробок… Я прижимала Филис к груди так нежно, как только могла – словно умирающее животное, которому каким-то чудом можно было передать частички жизни. О, как же я хотела поделиться с ней хоть частью своей жизни, но я понимала, что будь это возможно, то не стала бы делать – моё прошлое такое же жестокое, как и её. Но родители… настоящие – у меня были. А у Филис – нет.
Одинокая сирота, брошенная на произвол судьбы.
С самого детства неравенство было очень заметно. Кто-то рождался в благополучных семьях, а кто-то – в нищете. Но даже если убрать социальное неравенство, то невооружённым взглядом видно, как кто-то от природы имел более здоровое тело, а кто-то более развитые умственные способности. Так что мы не равны. Ни физически, ни тем более интеллектуально. Никто не равен… даже я с Филис. Я родилась в полноценной семье и, хоть почти и не помнила своего детства и учёбы до последних пяти лет, понимала, что жить так было лучше, чем пять лет находиться в плену у маньяка, а через несколько лет осознать, что он – твой отец. Что ещё могло быть хуже этого?
– Безысходность, – прошептала я в её кудри, крепко прижимая к себе девушку. – Каждый сталкивался с этим чувством, когда ты находишься на дне, в самой гуще тьмы, а выхода нет. Любые действия кажутся бесполезным, поэтому ты всё больше погружаешься в состояние апатии. Словно ты оказался глубоко под водой, и вот-вот воздух в лёгких кончится. Конец близок, и, казалось бы, единственный выход – умереть. Но именно в этот момент самое главное – собрать всю волю в кулак и плыть всё выше и выше, стремясь к поверхности. Я верю, ты очень сильный человек, Филис. Я верю… нет, я знаю, что ты сможешь выбраться на поверхность. Я точно знаю, что ты всё преодолеешь. Я чувствую это. И ты почувствуй это.
Немного отстранившись после долгих объятий, я приложила руку к её груди напротив сердца и ощутила его сильную вибрацию. Уняв смущение, я пыталась показать, чем именно надо чувствовать, но Филис это и сама прекрасно понимала. Она всегда понимала людей. Всегда понимала меня.
– Рядом с тобой я всегда чувствую.
Девушка вдруг искренне улыбнулась, как никогда не улыбалась до этого – со слезами на глазах то ли от счастья, то ли от слишком сильной боли. Я ощущала свободу от её прошлого: лёгкие волны душевного тепла и долгожданного спокойствия – летний ветерок, сгибающий под своим весом зелёные травинки большого поля, и цветочки, слегка качающиеся и улыбающиеся всем прилетевшим бабочкам и пчёлам.
Полная свобода. Полное счастье. Полная любовь.
– Филис…
– Я только сейчас поняла, что когда мы улыбаемся, наш язык касается нёба, – вновь вернув себе странность, сказала вдруг она, а я неосознанно улыбнулась, проверяя её слова. – Да не, я шучу. Ты выглядишь мило, когда улыбаешься.
Я привычно залилась краской, но не застыдилась этого. Лёгкость и свобода подруги передавалась и мне – хотелось глупо рассмеяться, как бы больно ни было ещё несколько минут назад. Хотелось закрыть глаза, вслушаться в притихшие звуки Колдстрейна, вдохнуть колючий воздух полной грудью и жить. Просто жить. Ни о чём не думать. Ни о чём не переживать. Ничего не вспоминать.
Жить здесь и сейчас – это, пожалуй, самое главное правило, которому научила меня Филис.
– Ты тоже, – ещё шире улыбнулась я.
Девушка ласково коснулась моей щеки, где у меня был шрам, и нежно провела по нему большим пальцем. В её глазах – сочувствие, сменившееся чем-то сокровенным, глубоким, сильным.
– Я обожаю твою улыбку, Делора. Хоть ты и не обнажаешь зубов, она все равно чертовски милая. Редко вижу её на тебе, ведь ты не тот человек, что показывает свои эмоции открыто, но когда мне удаётся её поймать – это самая искренняя улыбка на свете. Тогда я запечатлеваю эти моменты у себя в голове навечно, а в ответ я улыбаюсь ещё больше и не могу никак остановиться. А когда мне грустно, я воспроизвожу эти кусочки из памяти, будто смотрю плёнку фотокамеры. Ничто не придаёт мне столько сил, уверенности и надежды, как это. Ты прекрасна! Я люблю твою улыбку, только, прошу, улыбайся почаще…
Филис быстро приблизилась ко мне и оставила влажный поцелуй на другой моей щеке. Впервые смутившись, она что-то пробормотала о своей ориентации и хотела было уйти, но я схватила её за руку и накрыла её губы своими. Они отличались от тех, какие были у Джозефа – большие, мягкие, сочные, словно кусаешь яблоко, а не целуешься. Но плевать на всё, плевать, что я могла потом жалеть об этом, плевать на то, как это могло отразится на отношениях с Джозефом – я хотела жить, хотела целовать того человека, которого полюбила так незаметно, но так сильно, хотела спасти Филис от её страхов и стать главной опорой в её жизни. Страстно и грубо – только так я умела целоваться, но девушка этого не замечала, полностью поглотившись нашей внезапной вспышкой любви, и нежно гладила моё лицо, тогда как я обнимала её
