А печаль холод греет - Дайана Рофф
Я чувствовала так много в этот момент. Так много…
И это неправильно. Неправильно, потому что совсем недавно я наговорила такие слова Джозефу, за которые всю жизнь себя буду ненавидеть. Такие слова, которые не скажешь любимому человеку, в каком бы состоянии ты бы сам ни был. Такие слова, за которые надо расстрелять всю свою жестокость и грубость, чтобы на окровавленную землю босыми ногами встали любовь и забота. А я отпустила Джозефа одного, когда он так нуждался во мне…
Что же я за человек такой, когда утром могла быть равнодушна с одним, но так откровенна с другим? Что со мной не так?
Ты просто предательница, вот и весь секрет. Изменщица.
Звук вставляющегося ключа в скважину отвлёк меня от мыслей и не дал Филис что-либо ответить на мои слова. Она вдруг освободила свои руки от моих и быстро встала с дивана. От меня не скрылось, что она ещё сильнее занервничала, будто с самого начала предполагала что-то плохое; её прикованный к двери взгляд заставил и меня затревожиться. Я свесила с дивана ноги, у которых тут же завертелся кот, и с настороженностью наблюдала за входящим толстым мужчиной пятидесяти лет, у которого светлые волосы уже изрядно поседели. Тяжело дыша, он положил свою сумку на стоящую рядом с выходом тумбочку, что-то проворчал себе под нос и, нервно сняв с себя пальто, кинул недовольный взгляд на Филис, а затем тут же перевёл на меня.
– Опять ты за своё! Сегодня день такой, что ли, что все берутся за старое?!
– Она просто моя подруга, папа, – я впервые слышала столько неуверенности и даже страха в голосе Филис. – Она провалилась под лёд, но я её спасла и решила отогреть у нас.
– Ага, знаю я тебя! – пропустив все её слова мимо ушей, мужчина с недобрым лицом направился к нам. – Только недавно отучил от всего этого, неужели всё надо делать заново?
– Нет, не надо… – тут же побледнела девушка, делая шаг назад и прижимая к груди руки.
– Хотел прийти домой, расслабиться, поесть, а тут… – он вдруг с силой схватил меня за руку и потащил к выходу. – Хватит таскать развратных девушек ко мне в дом! Ты не одна тут живёшь! Сколько можно это говорить?! Ничего ты не усвоила, ничего не поняла! Всё заново надо будет делать, всё заново…
– Я могу и сама идти! – отойдя от шока, я мгновенно разозлилась и вырвала руку из хватки.
– Раз можешь, так уходи поскорее, порочная ты женщина! – мужчина схватил мою одежду с батареи и бросил её в меня. – И что бы близко не подходила к этому дому! А ты! – он вдруг гневно посмотрел на испуганную Филис. – Готовься, сейчас будем изгонять из тебя всю пошлость и дьявольские махинации.
– Что вы собираетесь с ней сделать? – требовательно спросила я, видя, что моя подруга не в состоянии противостоять ярости отца.
– Не твоё дело! – огрызнулся тот. – Я сказал тебе уходить!
Он вдруг замахнулся кулаком, собираясь меня ударить, но я тут же свободной рукой перехватила и ударила его же кулаком в пузо. Мужчина побагровел от боли и злости, пошатнулся и, опёршись рукой об стенку, пытался прийти в себя. Меня переполняла ненависть к нему – жалкий кусок мяса, который что и мог, так это пользоваться гадкими словами и всех унижать. Бесполезный, жестокий и бездушный – ещё один священник этого дьяволом проклятого Колдстрейна. Они так хотели попасть в рай, что за свою веру были готовы на всё: одни взрывали за веру, другие лицемерили, третьи страдали и мучились, что бы Бог их принял в рай. А ведь это всего лишь естественный отбор, и чем больше людей, тем больше отбор. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие поток крови увеличивался и будет увеличиваться, ибо всегда найдутся те, кто направит естественный отбор себе в пользу.
Вот такие люди двуличные, лживые, поганые. Всё как мы любили.
– Мы уходим.
Я осторожно, но быстро взяла за руку Филис, вручила ей куртку и как можно скорее вытолкала на улицу, подальше от её злого отца. Постепенно она перестала дрожать от страха и согрелась в своей куртке, но всё так же молча озиралась по сторонам: синее вечернее небо укрыло город вместе с толстым слоем скрипучего снега; чёрные костлявые руки деревьев тянулись к редким шарам света на столбах и пытались хоть как-то отогреться от вечного мороза. Но Колдстрейн был, как всегда, безжалостен и равнодушен к своим жителям. И даже меня сейчас угнетал весь этот холод, мурашками забирающийся под мой почти высушенный свитер. А каково было холодно Филис, если она вышла в одной куртке с шортами? Но на них, правда, я надела её домашние штаны, тогда как сама переоделась в свои джинсы, ещё помнящие тепло батареи покинутой квартиры. Но с каждой минутой, с каждым пройденной улицей, становилось всё холоднее. Злость отступала, а вместе с ней и адреналин, что гнал кровь по жилам, как гонец своего коня, а в темноте порой казались чьи-то жуткие улыбки…
Иди ко мне, человече, иди…
Безлюдные дворы и перекрёстки встречали нас в этот вечер совершенно молчаливо, как и мы их – говорить хотелось о многом, но в то же время не о чем. Я копошилась в вопросах и анализировала недавние события, пытаясь понять, что вообще произошло и чем отец моей подруги был недоволен. Неужели из-за него она стала такой… странной? Ведь Филис определённо порой бывала не в себе – иногда у неё лучше получалось контролировать свои вспышки сумасшествия, иногда вообще не удавалось. Её качало в разные стороны, как маятник, неудачно столкнутый неопытными школьниками на уроке физики. Качало нещадно, быстро, порой даже слишком жестоко, но самое главное – этого никто не мог остановить. И даже она сама.
Это уже никогда не исправить, как бы мне ни хотелось.
– В тот день я впервые увидела солнце, – тихо вдруг произнесла Филис, когда до моего дома оставалось совсем немного. – Когда мне было всего пять лет.
– Пять лет?
Я похолодела от одного только представления о том, что всё это могло значить. Но девушка даже не смотрела на меня: её плечи поникли, голова была опущена, глаза оказались неожиданно осознанными, словно всё то, что делало её такой причудливой, вдруг внезапно исчезло, испарилось под натиском страха и боли. Я никогда её такой не
