Ее темные крылья (ЛП) - Солсбери Мелинда

— Он не увидит нас? — спрашиваю я неуверенно. — Мой отец. Он — один из хранителей маяка.

— Нас видят только те, кто должны.

Я рада лишь на миг, потом понимаю скрытый смысл его слов. В стиле богов было бы позволить мне вернуться, но в обмен на того, кого я любила. В их стиле было бы дать мне спуститься и смотреть, как моего отца или Мерри, или кого-то еще важного, садят на мое место в лодке.

Он читает мои мысли.

— Спокойнее, Леди. Этой ночью я никого не забираю, — голос Лодочника серьезный, но его красные глаза добрые, когда смотрят в мои. Я слабо улыбаюсь ему, он кивает.

Мы огибаем Точку Фетиды, и я вижу серую голову, появившуюся из воды в паре метров оттуда, человеческие черные глаза следят за лодкой. Тюлень. Может, тот, которого видели Бри и Али… Я замираю, понимая, что нее знаю, как долго меня не было.

— Какой месяц? — спрашиваю я у Лодочника. — Какой год?

— Не знаю, Леди. Я не слежу за смертным временем.

Дрожь пробегает от моей шеи по спине. Время в Подземном мире могло идти как в мире фейри: день там был месяцем тут, неделя была годом. Может, я обнаружу на Острове, что все, кого я любила и знала, уже в Подземном мире, и так было десятки лет, и я летала над ними с Фуриями, не зная этого.

Тюлень пропадает тихо под водой, а потом я вижу гавань и старые рыбацкие лодки, которые я знала с детства: «Элизабет», «Кахана» и «Наш Общий Друг», — мы с Бри много раз мучили уставших рыбаков, спрашивая, видели ли они русалок или сирен. Если они еще там, еще работают, судя по ящикам лобстеров, то я отсутствовала не так долго. Это капля надежды.

Лодочник подплывает к пристани рядом с лодкой Коннора, опускает весла и встает, плавно подходит ко мне, протянув руку. Я снова сжимаю его ладонь, и он помогает мне выбраться из лодки на твердую пристань.

Я вернулась из мира мертвых.

— До встречи, Леди, — Лодочник возвращается на свою скамейку, берет весла.

— Я… — я запинаюсь, вдруг не хочу, чтобы он уплывал. Я пытаюсь придумать, как его задержать, но не получается. — Твой плащ. Он тебе нужен?

— Оставьте его, — говорит он, когда я начинаю его снимать.

— Уверен? — я медлю, не зная, почему. — Если хочешь подождать, я сбегаю за курткой и верну плащ?

— Вы будете в порядке, Леди, — тихо говорит он. — Я уверен.

Я рада, что один из нас уверен.

Я остаюсь на пристани, смотрю, как он отплывает из гавани туда, куда ему нужно дальше. Я выдыхаю, тихий всхлип, который я прятала в горле, вылетает. Я закрываю глаза и стою, слушая звук океана, крики чаек неподалеку. Остров. Я вернулась. Тут мне место, говорю я себе, пытаясь игнорировать то, как это звенит пустотой лжи.

Мои ноги дрожат, я поворачиваюсь и иду по пустой гавани, поднимаюсь мимо амбаров с лодками к началу Главной улицы.

Даже в темноте все слишком яркое, оранжевое сияние фонарей, красный почтовый ящик в конце дороги, зеленая краска вокруг подоконников и дверей паба, белизна зданий. Это ранит мои глаза после тусклости Подземного мира.

Я поворачиваю на Хай-стрит и замираю, глядя на нее, любуясь. Там «Спар», снаружи припаркована древняя серебряная Фиеста Кэлли Мартин. В центре дороги все еще яма, одинокий светофор на Острове на перекрестке напротив врача, все еще примятый там, где старший брат Астрид врезался машиной своего папы туда на уроке вождения три года назад. Знакомый потрепанный черный велосипед прикован цепью у лавки мясника, я подхожу и вижу записку, прицепленную к нему. Я открываю ее, вижу напечатанное предупреждение полиции, подписанное Мортайдом, просьба переместить велосипед, иначе будет штраф. Деклан добавил от руки Тому Крофтеру, что это последнее предупреждение, и с него точно снимут штраф, в этот раз Деклан говорил серьезно.

Ничто не изменилось.

Рыжий кот, который порой живет у семьи Ларса, движется вдоль стены, шипит на меня, когда я прохожу мимо, и я шиплю в ответ, не думая, поражаясь, когда кот убегает в сад, шерсть дыбом. Я пересекаю дорогу, заглядываю в окно пекарни, отчасти ожидаю увидеть монстра. Я смотрю на себя, касаюсь своих щек, рта. Они теплые, мягкие. Живые.

На улице дальше звякают городские часы, и я вздрагиваю. Я считаю. Три удара, последний угасает, и свет загорается в окне дальше по улице. Я помню, кто живет там: Крейг МакГован и его сыновья, рыбаки, и у них начинается день.

Я спешу мимо, направляясь к дому папы — моему дому, напоминаю я себе — двигаясь вдоль дороги в одолженном плаще и босиком. Я рада, что прибыла ночью — как я объяснила бы свою одежду, если бы меня увидели?

Я поворачиваю, сердце бьется быстрее, ладони потеют. Я вытираю их о платье, во рту пересохло.

«Тут мне место, — твердо говорю себе я. — Это мой дом. Все мои вещи тут. Тут моя жизнь».

Я огибаю дом, не готовая войти, открываю скрипящую калитку и вхожу в свой сад.

Темно, луна не направляет меня, фонарь не достает так далеко, но я знаю это место лучше всего, мое тело помнит его, и я не ударяюсь ногами, не спотыкаюсь. Я сажусь на край одной из грядок, жду, пока глаза привыкнут, потом разглядываю свое бывшее царство. Почти все грядки скрыты черной тканью, которую я оставила на них, только одна раскрыта. Сад как царство Спящей Красавицы, застыл во времени, ожидая, пока принцесса проснется. Я подхожу туда, смотрю расстроено на гниющие останки пастернака и капуты, которых я выращивала. Похоже, папа и Мерри бросили их умирать, и это посылает по мне вспышку раздражения, они даже не позаботились о них, не собрали их.

Я вонзаю пальцы в землю, резко вдыхаю, ощущая тепло, влагу и жизнь. Она живая, посылает ток по моей руке, туда-сюда, словно мои нервы общаются с почвой. Как только я думаю так, я шепчу в ночи:

— Растите.

Жизнь почти тут же начинает возвращаться к бедным мертвым растениям, и я смотрю, как увядшие верхушки пастернака становятся пышными, новые ростки высокие и сильные, и я знаю, что они ярко-зеленые, просто пока нет света, чтобы увидеть это. Капуста стала толще, плотные листья плотно лежат друг на друге. Через секунды они такие, какими я их оставила, еще минута — и они размера, который добыл бы призы, если бы я отнесла их на ярмарку.

То, что я выращиваю тут, не будет неожиданным или новым. Семена тут вырастут в то, что на пакетике указано. Я не смогу удивляться тому, что растет из странной алхимии меня и почвы Подземного мира, и я ненавижу это, ведь я не знала, что это было возможно, а теперь не хочу этого лишаться.

Я вытаскиваю овощи из земли и несу в дом.

Задняя дверь открыта, как всегда, ведь никто тут не запирает двери. Я прохожу внутрь.

Пахнет домом.

Я не замечала запах, потому что не отсутствовала дольше ночи или двух ранее, но теперь я знаю. Пахнет механическим маслом от моего папы, кокосовым маслом от Мерри. А еще тмином и чесноком, металлом и кофе, чистым бельем и чем-то теплым, что я не могу назвать, но это наше, смесь нас троих.

Я опускаю пастернак и капусту на доску и открываю холодильник. Там одинокая бутылка воды, и я открываю и пью из нее, не беря стакан. Вода затхлая после воды в Подземном мире, хотя я знаю, что только открыла бутылку. Я оставляю холодильник открытым для света, хочу проверить шкафы в поисках еды, когда вижу на столе «Аргус».

Я поднимаю газету и проверяю дату. Неделя 22, 20 марта.

Все сжимается внутри, сердце колотится, я беру газету с собой, закрываю холодильник и иду в гостиную, где нахожу пульт на подлокотнике дивана и включаю телевизор. Я убираю звук, вздрагивая от яркой вспышки, когда экран оживает, и щурюсь, глядя на дату, мой рот раскрывается.

22 марта. Завтра мой день рождения. Меня не было почти пять месяцев.

Я слышу скрип надо мной и вздрагиваю, выключаю телевизор и замираю. Я слушаю, как дверь спальни папы и Мерри открывается, медленные шаркающие шаги идут по площадке, дверь туалета щелкает. Я слышу мужской кашель, и слезы выступают на моих глазах. Папа.

Это мой добрый папа, который растил меня один долгое время, по которому я скучала, не понимая до этого. Он делает то, что Мерри зовет походом стыда, в туалет в 4 утра, потому что берет с собой в кровать чашку чая. Я подавляю смех, ведь это так знакомо. Я слышала их возмущенный разговор много раз, даже шутила об этом с Бри, когда она оставалась, каждый раз наигранно ругая, когда мы будили друг друга, выпив больше, чем нужно было, горячего шоколада или содовой.