Холли Блэк - Белая кошка
— Но он меня любит сильнее.
— В таком случае он должен любить тебя просто чертовски сильно.
Заглядываю ей в глаза — не зря старался: ее щеки покрываются неровным румянцем. Она шутливо тычет меня в бок.
— Весельчак выискался!
— Так ты меня все еще не забыла?
— Не знаю. Вернешься в школу? — Одри потягивается.
— Да.
— Время идет. Еще немного, и забуду точно.
— «Разлука уменьшает умеренную любовь, — ухмыляюсь я, — и увеличивает сильную».[7]
— Хорошая память. — Она смотрит куда-то мимо.
— Да я к тому же и умнее Грега.
Одри не отвечает, и я тоже поворачиваюсь посмотреть.
К нам через двор шагает Лила. Успела выманить у кого-то свитер и длинную юбку, обрезала светлые волосы даже короче, чем у меня, на ногах по-прежнему ботинки со шнуровкой, губы накрашены розовым блеском. На секунду у меня перехватывает дыхание.
— Ничего себе, — удивляется Одри.
Лила улыбается еще шире и, подойдя ближе, берет меня под руку.
— Спасибо большое, что разрешила воспользоваться душем.
— Да не за что.
Моя бывшая девушка удивленно смотрит на нас, словно только сейчас заметила: происходит что-то странное. Лила теперь выглядит по-другому — наверное, из-за этого.
— Кассель, мы опаздываем на поезд.
— Да. Одри, я тебе позвоню.
Она кивает с озадаченным видом.
Мы удаляемся в сторону станции. В конце срываешь куш и делаешь ноги. Серьезная афера или по мелочи — схема всегда одна и та же.
На маму я похож, вот на кого, а вовсе не на отца.
Воскресенье, поэтому на вокзале почти никого. На крашеной деревянной скамейке ругается парочка: парень моего возраста, а у девчонки глаза на мокром месте. Старушка склонилась над тележкой из супермаркета. В дальнем конце платформы две девицы с ярко-розовыми ирокезами, хихикая, склонились над игровой приставкой.
— Надо позвонить твоему отцу. — Вытаскиваю из кармана мобильник. — А вдруг его не будет в офисе, когда мы приедем?
Лила уставилась на торговый автомат. Лицо непроницаемое, но отражение в стекле чуть подрагивает, как будто ее трясет.
— В Нью-Йорк не поедем, встретимся с ним в другом месте.
— Почему?
— Никто не должен знать о моем возвращении. Никто. Неизвестно, с кем еще в сговоре Антон.
— Понятно.
Легкая паранойя вполне объяснима — она ведь через такое прошла!
— Я все время подслушивала и знаю про их план.
— Понял. — Снова киваю: тоже вполне объяснимо.
— Обещай не рассказывать ему, что со мной было. — Лила почти переходит на шепот. — Не хочу, чтобы он знал про кошку.
— Ладно. Сделаем, как ты хочешь, но ведь что-то мне надо будет ему сказать.
Чувствую смешанное со стыдом облегчение. Я зол на братьев и, в общем-то, их ненавижу, но если Захаров обо всем узнает — им не жить. Не уверен, что хочу именно этого.
Лила тянется к телефону.
— Тебя там не будет. Я пойду одна.
Уже было открываю рот, но она бросает мне предостерегающий взгляд: хорошенько подумай, прежде чем сказать.
— Послушай: я только хочу тебя проводить, поедем на поезде, доберешься до места — тут же исчезну. Как только ты окажешься в безопасности.
— Я вполне могу о себе позаботиться. — Вот-вот зарычит.
— Знаю-знаю. — Отдаю ей телефон.
— Вот и славно.
Она раскрывает мобильник и стучит по кнопкам, а я хмурюсь. Отсрочка — это замечательно, но рано или поздно Захарову придется что-то рассказать. Он в опасности. Нам нужен план.
— Ты же не думаешь, что отец будет винить в случившемся тебя? Дикость какая-то.
— Он будет меня жалеть.
В трубке слышны гудки.
— Он увидит, какая ты храбрая.
— Возможно, но решит, что я не могу за себя постоять.
В трубке раздается женский голос, и Лила прикладывает телефон к уху.
— Позовите, пожалуйста, Ивана Захарова.
Воцаряется молчание.
— Нет, я не шучу. Он захочет со мной поговорить. — Губы у нее сжимаются в тонкую линию, она пинает скамейку.
— Немедленно позовите Захарова!
Удивленно поднимаю брови.
— Сейчас позовут, — шепчет Лила, прикрыв трубку рукой, потом закрывает глаза. — Привет, пап.
— Нет, я не могу доказать, что это я, — говорит она через несколько секунд. — Как я могу это доказать?
Я слышу приглушенный голос в трубке, Захаров почти кричит.
— Не знаю. Не помню. Не надо. Я не вру. Я правда Лилиан. — Она кусает губы и бросает мне телефон.
— Поговори с ним.
— Но что сказать?
Ладони вспотели от напряжения. Неужели придется беседовать с самим Захаровым? Лила хватает рекламную брошюру со скамейки и сует мне.
— Скажи, пусть ждет нас там. — Я смотрю недоуменно, и Лила раздраженно шипит: — У него комната в «Тадж-Махале».
Беру трубку.
— Э-э… Здравствуйте, сэр.
Он все еще кричит. Только через минуту до старика доходит, что это уже не Лила.
— Где она? Где вы сейчас? Говори. — Голос повелительный, таким обычно отдают приказы.
— Она хочет встретиться в Атлантик-Сити. Говорит, у вас комната в «Тадж-Махале».
Молчание. Повесил трубку? Нет, медленно и раздельно спрашивает:
— Какую мне готовят ловушку?
— Она просто хочет встретиться. Один на один. Будьте там в девять, и никому ни слова.
Сейчас опять начнет кричать, так что лучше просто разъединиться.
— А мы успеем к девяти?
— Да, — Лила просматривает расписание, — времени навалом. Молодец.
Осторожно скармливаю автомату двадцатку, вбиваю нужную станцию. Из машины сыпется сдача, серебряные доллары звенят, словно маленькие колокольчики.
Из Джерси напрямую в Атлантик-Сити не попасть: нужно сначала доехать до Филадельфии, выйти на Тридцатой улице и пересесть. Устраиваемся в вагоне, Лила жадно уплетает шоколадки, одну за другой, а потом странным жестом вытирает рот кулаком, снизу-вверх. На человека совсем не похоже.
Мне неловко. Отворачиваюсь к грязному окну. Стекло все в трещинах. Мимо проносятся бесконечные дома, в каждом таятся свои секреты.
— Расскажи, что случилось той ночью. Когда я тебя превратил.
— Ладно. Ты должен понять, почему об этом не следует знать отцу. Я единственный ребенок, притом девочка. У нас традиционная семья: женщины могут превосходно колдовать, но редко выбиваются в вожаки. Сечешь?
Киваю.
— Если отец обо всем узнает, то отомстит Антону и твоим братьям, возможно даже тебе, а я стану беззащитной малышкой, которую надо опекать. Так мне никогда не возглавить семью. Я сама отомщу, сама спасу папу, и он увидит, что я достойная наследница.
Кладет ногу на ногу, задевая меня коленом. Ботинки страшно велики, один шнурок развязался.
