Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
Я дала волю слезам, уткнувшись в скомканную полсть на лежанке Орнат. Мне казалось, две ладони: сухая старческая, пахнущая боярышником, и мягкая детская, в царапинах и аирном соке, вовсе неосязаемая — гладят мои расплётшиеся косы.
Даже и исчезнув для этого мира, Орнат продолжала то, что делала для меня всегда: укрепляла и наставляла, поучала и оберегала. Выплакавшись и просушив слёзы, я вышла за порог, оставив за ним горечь по минувшему и тоску о грядущем, наказав хранить волшебные дары девочке с вересковых пустошей.
Казалось, меня провожают чьи-то взгляды. Коротко обернувшись, я различила за порогом два зыбких силуэта. В следующий миг они обнялись и исчезли во тьме заброшенного жилья. Может, так причудливо сплелись тени растущих у стены старой, не цветшей на моей памяти яблони и молоденькой рябинки.
Мне необходима была эта отсрочка, чтоб вернуться к отцу и матушке будто бы прежней, ведь для них дочь никуда не исчезала.
Дорога вилась с пригорка, я ступала по ней, как по змеиному следу, и шаги мои были легки. Как сладок воздух, как ласков свет, как любим отчий дом!
Первой, кто мне встретился, была матушка. Рассвет ещё не отгорел, а она уж на ногах — для знающего её тревожная примета. Прежде матушка любила понежиться в тёплой утренней дрёме у отца под боком. Прежде… как давно подошла черта этому «прежде»? С уходом братьев, с моим и отцовым недугом.
Как любима была она мною в тот миг! Точно девочка, сбежала я ей навстречу и укрылась, как в крылья, в обережное тепло материнских объятий.
— Что ты… что ты, дочка… — повторяла матушка, смущённая несвойственной диковатой дочери лаской, но я лишь крепче обнимала в ответ.
— Тебе, верно, сделалось лучше… вижу, ты по-прежнему гуляешь до рассвета, — продолжила она с улыбкой радости.
Чтоб не огорчать её, я согласилась, думая про себя: «Ах, знала бы ты, матушка, как далеки и долги выдались мне прогулки!»
— Вот и славно, вот и верно, — подхватила она, — так и переможешь свою хворобу. А возвратятся твой муж и братья, встретишь их весёлой и сильной, как прежде… а как бывало, ты дни и ночи напролёт пропадала в лесах и болотах! Всё бродила без устали — ох и сердилась я на тебя!.. глупая я была! — Матушка коротко всплакнула на этих словах, но продолжала с напускной весёлостью: — Ну да ничего, вскорости окрепнешь… там и вернутся… ничего, ничего…
Я словно изморозью покрылась, пряча лица на материном плече. За большими заботами, заслонившими меньшие, забылась, свыклась с новым своим обличьем. Но матушка ведь не слепая, неужто не разглядела в дочери перемену?
— Я, кажется, совсем подурнела за всеми страхами да хворями…
Матушка обняла мое лицо тёплыми ладонями:
— Что ты, доченька! Всё та же красавица, во всём Лейнстере второй такой не сыщешь.
Немыслимо, но она говорила искренне. Я вспомнила Самайна. "Вот как я вижу тебя…"
— Пошли домой, Мейвин, — сказала матушка, и, обнявшись, мы стали медленно подниматься к воротам.
Прощание
В сидхене я забыла о своём недуге, но он не забыл обо мне, терпеливо ожидая возвращения. Мутная пелена боли висела перед глазами. Размыкая сцепленные зубы, я улыбалась родителям. Расставляя кувшины и мисы, держалась за край стола, перемогаясь, отгоняя от себя, как надоедливое насекомое, обморочную муть.
— Нынче перед рассветом видела я сон, — говорила матушка, без проку передвигая ложки. — Будто бы вернулись домой твои братья, и у старших кольчуги червонным золотом вызолочены, и венки из боярышника. Один Леннан идёт с непокрытой головой и в старой своей одежде, а лук переломлен надвое.
Я закусила губы. Тёмный, злой сон. Но матушке про то знать не следует.
— Знать, возвратятся героями, с богатой боевой добычей, — истолковал отец. — А Леннан не воин, не по своему желанию ушёл воевать.
Я разломила хлеб, но лишь для виду: тело отвергало человеческую пищу. Сказала, не поднимая взгляда от хлебных крошек под ладонями:
— Отпусти меня из дому, отец. Прикажи верным людям собираться в путь, чтоб сопровождали меня, покуда не сыщу Фэлтигерна.
— Безрассудство говоришь, дочь, — нахмурил отец густые седеющие брови. — Всюду война: благодари богов, что до наших окраин не докатилась кровавая смута.
— Ты нездорова, дочка, куда тебе в дорогу? — вторила матушка, расплескав питьё и не видя того. — Скоро конец войне; не сделаешь лучше, чем дождавшись Фэлтигерна в мире и безопасности. Хорошо ли подумает он о нас, если отпустим тебя хворую в самую схватку?
— Да и кого посылать с тобою, Мейвин? — вразумлял отец, и слова его были так же справедливы. — Сама рассуди — все, кто умел держать в руках оружие, ушли за твоим супругом. Кто остался? Пастухи да пахари — народ мирный!
— И где найдёшь его? Велика земля, а войско носится, что воронья стая, нынче здесь, глядь — уж и сгинули! А ну как занеможешь в дороге? Опомнись, дочка!..
— Не думаю, что рад он будет, явись ты накануне сражения. Прибавишь лишь ему заботы. Будто мало других — печься ещё и о твоей жизни! Не о чем и говорить, Мейвин.
Опустив ресницы, я покорно ждала, когда иссякнет полноводный ручей родительских доводов. Отец и матушка, во всю жизнь согласные в каждом
