Солнечный удар - Михаил Широкий
Сколько он так прошёл, он и сам не смог бы сказать. Всё перемешалось в его сознании – тьма и свет, вода и суша, тишина и раздававшиеся по временам то на небе, то под землёй гул, грохот, скрип и ещё какие-то звуки, происхождение которых, наверное, не сумел бы определить никто из живущих на земле. И менее всего Андрей, который вообще мало что мог определить и сообразить в этот момент, кроме разве того, что он, как ни удивительно, всё ещё жив, каким-то непонятным образом ухитряется передвигаться и, судя по тому, что он, продираясь сквозь заросли и путаясь ногами в сочной влажной траве, блуждает в темноте, а исходившее от реки сумеречное сияние постепенно меркнет и уже едва различимо, – он отдаляется от берега и уходит в глубь бескрайнего, покрытого густой зеленью поля, пределы которого тонули в непроглядной темени.
И он упрямо и отчаянно, по-прежнему чувствуя под ногами лёгкое дрожание земли, то и дело оступаясь, спотыкаясь, увязая в мягкой болотистой почве и порой проваливаясь по колено в холодную чёрную воду, падая лицом в грязь и снова подымаясь, шёл неведомо куда, прислушиваясь к продолжавшему звучать в его голове тихому взволнованному голосу, бывшему его путеводной звездой в окружающем царстве ужаса и мрака. Он знал, что этот голос не обманет его, выведет его из бездны, спасёт от безумия и смерти, уже взглянувшей на него только что своим тяжёлым, уничтожающим взором. И он готов был идти на её зов сколько угодно, выбиваясь из сил, преодолевая измотанность и немоту в теле, задыхаясь, хрипя, обливаясь кровавым потом, ничего не видя перед глазами, кроме мелькавших где-то вдали таинственных блуждающих огней и всё чаще возникавших перед ним – он надеялся, что лишь в воображении – ухмылявшихся, гримасничавших, скалившихся образин, словно пытавшихся своими кривляньями и гнусными ужимками сбить его с верного пути. Когда же они, очевидно, поняли, что им не удаётся сделать это, они усилили свои старания: стали подступать к нему всё ближе, заглядывать в глаза, подстерегали буквально на каждом шагу, заступая ему дорогу и подставляя подножки. Когда же и это не помогло, прибегли к звуковым атакам: принялись ухать, свистеть, вскрикивать, взвизгивать, хохотать, лаять, как псы, и завывать, как волки. И подняли в конце концов такой гам, что Андрей, совершенно оглушённый и сбитый с толку, а главное, переставший слышать ведший его до этого голос, поневоле замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, растерянно озираясь вокруг.
Визжавшие и улюлюкавшие твари, словно добившись своей цели, тут же исчезли, бесследно растворившись во тьме. Лишь где-то в отдалении, как слабые отзвуки царившего здесь только что гомона, слышались ещё какое-то время, понемногу замирая, вскрики, смешки, хлопанье крыльев. Но и они вскоре утихли, и вокруг установилась абсолютная, безраздельная, никем и ничем не нарушаемая тишина. Такая, от которой у него очень скоро заложило уши едва ли не сильнее, чем от предшествовавшей какофонии.
Но самым горьким и удручающим было то, что он перестал слышать её голос. Она больше не звала его. Её чудный, хрустально чистый, нежный и любящий голос, заглушённый адским клёкотом, затих. Он, не желая верить в это, ещё некоторое время напряжённо прислушивался, не послышится ли её спасительный зов опять. Но он не послышался. Он умолк, похоже, навсегда. Тьма поглотила его.
И эта потеря показалась Андрею более тягостной, невосполнимой и невыносимой, чем все предыдущие. Пока он слышал её голос, в нём теплилась хотя бы искра надежды. Он не чувствовал себя совершенно забытым, потерянным, заброшенным в этом тёмном и жутком мире, окружавшем его. Она как будто была с ним, незримо присутствовала рядом, утешая, ободряя, поддерживая, пытаясь вывести его из того кромешного мрака, в который загнала его жизнь. А возможно, он сам себя загнал и не имел сил выбраться самостоятельно, а потому ещё более нуждался в помощи…
И вот её нет больше рядом с ним. Даже её голоса. Даже далёкого замирающего отзвука. Она бросила его, забыла о нём, оставила наедине с самим собой и своими чёрными, гнетущими мыслями, от которых разрывалась его голова. И от которых недолго было наложить на себя руки. И жизнь, для сохранения которой он прилагал такие невероятные усилия, уже не казалась ему дорогой и ценной. Зачем ему жизнь без неё? Какой прок в такой жизни? Без неё это уже будет не жизнь, а существование, длинная череда унылых, бесцветных дней без надежды, без смысла, без просвета. Так не совершил ли он ошибки, послушавшись её неверного, обманчивого зова и пойдя на него, чтобы в итоге быть покинутым и оказаться в полном одиночестве, в пучине отчаяния и горя? Не лучше ли для него было остаться на берегу и принять там – как расплату, а может быть, как избавление – свою смерть?
Подобно Димону, о котором он вспомнил лишь в эту минуту. И, вспомнив, почувствовал искреннее раскаяние. Ведь в гибели приятеля – а в том, что того уже нет в живых, у него не было никаких сомнений, – есть и его вина, и немалая. Если бы он не пригласил друга отправиться на речку, и не забрался вместе с ним в эти отдалённые безлюдные края, где, как выяснилось, творится какая-то чертовщина, и не предложил переночевать здесь, что оказалось ещё одним роковым решением в целой веренице прочих, – ничего из того, что произошло и продолжает происходить, не случилось бы. Димон остался бы на своей лавочке с книжкой в руках, а сейчас, скорее всего, спал бы мирным сном в своей постели. А вместо этого он спит вечным сном на диком, пустынном берегу, убитый вынырнувшим из речной глубины чёрным демоном или ещё чем-то, о чём Андрей даже помыслить был не в состоянии.
