Не открывайте глаза, профессор! - Лея Болейн
Он прокусил моё предплечье, острая жгучая боль сменилась ледяным онемением почти мгновенно. Профессор облизнулся. Зарычал, обхватывая меня рукой за шею, притягивая к себе. Вторая рука дёрнула ворот платья, беспомощно треснула ткань, обнажая грудь.
— Не надо, профессор…
Глава 2
Я почувствовала ладонь, гладящую меня по волосам, срывающую удерживающую их ленту, эта ладонь прошлась по всей их немаленькой длине, намотала их на кулак.
— Какая сладкая девочка… Даже жаль, что человек. Очень жаль.
— Не надо!
Губы профессора припали к моей шее, и я снова ощутила боль от неестественно острых зубов, моментально сменившуюся спасительным онемением. Кажется, оно волнами разбегалось по телу, которое то теряло чувствительность, то содрогалось от невероятного чувственного возбуждения.
…откуда? Почему? Он же мне не нравится! Да что там, совершенно отвратительный, потасканный, самодовольный тип, пусть даже и выглядит героем, а язвит так, будто на язык перца насыпали…
Но никакого перца в действительности не было, это я могла утверждать со всей уверенностью, потому что именно в этот момент язык профессора вторгся в мой рот, а руки уже стянули разорванный корсаж платья и нагло поглаживали обнажившуюся грудь.
— Не сопротивляйся, сладкая. Я могу не сдержаться и обернуться… и тогда всё закончится куда хуже.
— Жаль, что вас не сожрала гарпия! — бессильно зарычала я, пытаясь выбраться из-под его тяжелого тела — но куда там. За исключением всё еще закрытых раненых глаз, профессор, кажется, вполне пришёл в себя. И он действительно был близок к обороту — его трясло, и черты лица подрагивали. Сквозь привлекательный человеческий облик то и дело проступали искажённые звериные волчьи черты — и это было жутко.
Я решила сменить тактику.
— Пожалуйста, отпустите… вы же знаете, какие последствия может иметь нападение дуплиша на человека?! У меня влиятельная родня… Хотите скандала?!
Про влиятельную родню — это была ложь от первой до последней буквы, не было у меня никакой родни. Да и насчёт последствий я преувеличила. Вряд ли я смогу что-то доказать, свидетелей-то нет. Вряд ли любое моё доказательство будет что-то значить против слова именитого дуплиша.
Я блефовала, в карточных играх это иногда срабатывало, а в жизни — нет.
— Хочу тебя. Здесь и сейчас, кем бы ты ни была. Грэт Всемогущий, как же ты вкусно пахнешь…
— Вас уволят!
— Не возражаю.
— Посадят в темницу! У меня отец… э-э-э… городской судья!
— Да хоть бы и сам Его Величество. Я хочу тебя.
Он снова поцеловал меня, язык протолкнулся между губ так, что я едва не закашлялась. Целоваться мне уже доводилось, пару раз, но куда более целомудренно, что ли… Мой единственный и недолгий воздыхатель только едва ощутимо касался губ. И в тот момент меня это не слишком-то впечатлило.
А сейчас…
Я позволила стянуть с себя порванное платье только потому, что понимала — разорвёт в лоскуты, никакой бытовой магией потом не восстановить. Поняв, что мольбы и угрозы на озверевшего профессора не действуют, постаралась охладить его пыл ледяным презрением и равнодушием.
Не помогло. Плевал он на моё презрение.
Да и с равнодушием выходило плохо.
Сначала меня затрясло, заколотило ознобом, когда он стягивал с меня облегающие панталоны. Губы профессора прошлись по животу, безошибочно спускаясь к треугольнику между ног. Сильные руки раздвинули колени, язык, только что хозяйничавший в моём рту, моментально облизал чувствительные складочки («две пары складок кожи, составляющие часть женских наружных половых органов», — зазвучал в голове мерный голос преподавательницы по анатомии), и от стыда и страха я вцепилась в густые волосы Мортенгейна, стараясь посильнее дёрнуть густые тёмные прядки.
— Прекратите! Да вы… вы…!
Он не обращал внимания, словно охваченный приступом безумия, неконтролируемого, как недавний оборот. Я попыталась мысленно отстраниться от вороха незнакомых ощущений, не реагировать, не откликаться, просто перетерпеть, но пресловутые ощущения проползали внутрь, как холод поздней осени сквозь влажную тонкую одежду. Настойчивые и бесстыжие ласки, горячий язык, скользивший между ног, выступающая влага смазки, животная чувственность, передававшаяся мне от обезумевшего Мортенгейна. Как же так, я же целитель, я знаю, что это возбуждение насквозь физиологично, я знаю всю анатомию и физиологию процесса, но знать и чувствовать — разные вещи.
«Если партнёрша возбуждена, акт коитуса пройдёт легче и безболезненнее…»
Словно подслушав мои мысли, Мортенгейн приподнялся, накрывая меня собой, член ткнулся между ног, а я снова дёрнула его за волосы.
— Не надо, да перестаньте же вы! Шэд, вы не в себе, профессор, очнитесь…
Куда там.
Я только беспомощно застонала, чувствуя, как он вторгается внутрь, чувствуя, как легко и безвозвратно лопается хрупкое свидетельство девичьей невинности. Сущая ерунда, столь высоко, тем не менее, ценимая в нашем «обществе».
Будь проклято это общество, всегда и во всем обвиняющее только женщину, требующую только от женщины, непримиримое к женщинам. Будь прокляты дуплиши, считающие, что им всё дозволено просто потому, что «я хочу»!
«Нарушение целостности девственной плевы нередко сопровождается…»
Ох, хватит думать цитатами из наших лекций. Выхухоль небесная, как же так, почему, как же так…
— Грэт Всемогущий, ты девственница? — Мортенгейн замер на миг, по его ослепшему лицу ничего нельзя было прочесть, я чувствовала только, как член пульсирует внутри, казалось, стоит профессору шевельнуться — и я порвусь, точно тонкая медицинская марля, натянутая до предела. Я не ответила, постаравшись замереть. Губы Мортенгейна неожиданно ласково коснулись щеки. Кажется, я заплакала.
— Это потрясающе. Сладкая невинная девочка, — тихо пробормотал Мортенгейн. — Нет, солёная…
Его губы снова обхватили мои, и я не почувствовала своего чужеродного привкуса. Теперь он целовал меня иначе — всё ещё глубоко и властно, но медленно, будто бы стараясь прочувствовать каждую секунду, попробовать каждый миллиметр. И одновременно он начал двигаться внутри меня, тоже медленно, но незаметно ускоряясь с каждым толчком.
Боль отступала, как вода в период отлива, теперь она маячила где-то на горизонте, бессмысленная, будто полнолуние в пасмурную ночь. Зато с каждым новым толчком какое-то новое чувство раскрывалось внутри лепестками исполинского цветка. Что-то такое щекочущее, нарастающее по спирали, заставляющее неуверенно двигать бёдрами ему навстречу, углубляя проникновение…
«Что-то такое»?! Мне, будущему целителю, понятно, что это за «такое». И мне ли, будущему целителю, не знать, чем это всё заканчивается?!
Общество, не стоит забывать, категорически не приветствует ни женщин, избавляющихся от нежеланного внебрачного плода, ни женщин, этот плод носящий.
Мортенгейн зарычал, снова прикусывая мою многострадальную шею. Я должна была оттолкнуть его, я понимала, что в состоянии помрачения рассудка ни о какой осторожности он и не подумает — ему-то что! А вот
