Солнечный удар - Михаил Широкий
В таких условиях о сне не могло быть и речи. И дело было совсем не в том, что постель их была не слишком мягка и удобна, подушками служили покрытые жидкой травкой кочки, а над головами расстилалось бескрайнее чёрное, как агат, небо, испещрённое вдоль и поперёк бесчисленными сияющими точками звёзд, будто рассыпанными там чьей-то щедрой рукой. Холодное, бесстрастное небо, в которое приятели смотрели остановившимися бессонными глазами, чувствуя, как их постепенно наполняет такая же холодная, неодолимая, ноющая тоска. Беспредельная, неизбывная тоска людей, перед которыми на мгновение, на короткий миг мелькнуло что-то непередаваемо, неописуемо, безмерно прекрасное, чарующее, фантасмагоричное, будоражащее кровь и вливающее в душу свежие силы. Мелькнуло, поманило, подразнило – и исчезло, улетучилось, растаяло без следа, оставив после себя недоумение, растерянность, горькие сожаления и всё усиливавшуюся, неуёмную душевную смуту.
Приятели не спали. Вздыхали, ворочались с боку на бок, бессмысленно таращились в непроглядную тьму, тихо бормотали что-то, то ли ведя бесконечный внутренний монолог, то ли разговаривая с воображаемым собеседником, то ли просто выражая глухое недовольство жёсткой земляной постелью.
Первым опять не выдержал Димон. Сделав резкое движение и вполголоса выругавшись, он приподнялся и сел, вращая головой по сторонам и продолжая бессвязно ворчать и сквернословить. Потом вдруг ненадолго умолк, будто осенённый неожиданной мыслью, и с не совсем свойственной ему интонацией – мягкой, задушевной – проговорил:
– Они были такие красивые… Невозможно описать словами… Никогда не видел такой красоты.
Андрей, естественно, сразу же понял, кого имеет в виду товарищ, но ничего не сказал, не находя нужных слов для выражения того, что он думал и чувствовал в этот момент.
А Димон – чего нельзя было разглядеть, но что явно угадывалось по его тону – умилённо улыбнулся и, устремив взгляд в объятое тьмой пространство, продолжал грезить наяву:
– Это был настоящий подарок судьбы! Просто чудо какое-то! Такое бывает, может быть, раз в жизни – встретить на уединённом берегу сногсшибательных голых красоток! Таких, что дух захватывает, голова идёт кругом, в глазах мутится… Причём на удивление покладистых, сговорчивых, не кривляк каких-нибудь, как некоторые… Я ведь уже практически раскрутил их на секс. Реально, так и было! Они были не против. Похоже, они сами хотели меня, как и я их… Ты, наверно, успел заметить, как лихо мы принялись за дело…
Андрей опять промолчал. Он понимал, что отвечать ему необязательно. Что взбаламученный и возбужденный недавними, не совсем обычными событиями приятель сам выскажет всё, что пожелает, что переполняло его в эти мгновения и так и рвалось наружу.
– Нет, это свинство какое-то! Форменное свинство, – заговорил Димон после короткого перерыва с негодованием и горечью в голосе. – Такой облом! Просто обломище. Такого со мной ещё не было и, надеюсь, не будет до конца моей грёбаной жизни. В самый решительный и ответственный момент, когда оставалось сделать лишь последний шаг, буквально руку протянуть – сам понимаешь куда! – всё срывается и летит к чёртовой матери. Ко всем, мать твою, чертям!.. И самое обидное, что я не понимаю, совершенно не всасываю, как это произошло? Почему? В чём дело?.. С тобой, я так понимаю, случилось то же самое. Может, ты мне объяснишь, чё вообще это было? Какого хрена?!
Но Андрей не ответил и на эти, уже непосредственно к нему обращённые вопросы. И потому, что ему просто ни о чём не хотелось сейчас говорить, и потому, что он сам, в такой же мере, как и его напарник, понятия не имел, что с ними произошло, сам терялся в догадках и задавал себе те же вопросы без всякой надежды получить на них вразумительный ответ.
Не дождавшись реакции друга, Димон тряхнул головой, повёл кругом потерянным, потухшим взором и, испустив очередной вздох, продолжил упавшим, каким-то изжёванным голосом:
– У меня закружилась башка, перед глазами всё поплыло, замелькало, запрыгало, потом потемнело… И всё, больше ничё не помню. Как будто провалился куда-то… А когда очухался, смотрю – ночь уже, звёзды… и лодки нашей нет… Вот так вот.
Произнеся это уже совсем тихо, едва слышно, будто на последнем дыхании, он уронил голову на грудь, сгорбился и застыл, точно живое воплощение уныния и тоски.
Андрей был не в лучшем – а, скорее, даже в худшем – состоянии, но не показывал виду, по привычке был сдержан и холоден, будто стыдясь демонстрировать свои эмоции и предпочитая оставаться с ними один на один.
И снова воцарилась тишина, периодически нарушавшаяся обрывочными и разрозненными посторонними звуками, к которым друзья невольно прислушивались, стараясь хоть так уклониться от преследовавших и осаждавших их со всех сторон назойливых и тревожных мыслей, не дававших им покоя и настойчиво напоминавших о том, что они предпочли бы хотя бы ненадолго забыть. Однако сделать это было не так-то просто: внешние раздражители были слишком слабые, а вот то, что было у них внутри, в их сердцах и головах, – напротив, даже чересчур сильно, выразительно, серьёзно и важно. Это невозможно было проигнорировать, от этого нельзя было отмахнуться, как от чего-то мимолётного и малозначительного, и даже отвлечься хоть на короткое время. Очутившись в глуши, вдали от людей, они оказались наедине не только друг с другом, но и – пожалуй, в ещё большей мере – со своими чувствами, мыслями, воспоминаниями, далёкими и недавними, отчётливыми и уже успевшими подёрнуться дымкой забвения, которые, будто спеша воспользоваться подвернувшимся случаем, ожили и нахлынули на них с невероятной, небывалой дотоле мощью. И они, не в силах сопротивляться этому бешеному напору, волей-неволей отдались этим смутным, разорванным ощущениям и переживаниям, которых было слишком много, которые были слишком запутаны, противоречивы, порой взаимоисключающи, чтобы в них можно было разобраться, расставить всё по своим местам и прийти к какому-то выводу. А потому им не оставалось ничего иного, как просто отдаться этому бурному, неистовому потоку и терпеливо и безропотно ожидать, куда он вынесет их, чем закончится эта невиданная, потрясшая их обоих до основания душевная буря, равной которой ещё не было, да, наверное, и не могло ещё быть, в их слишком короткой пока жизни.
И вновь первым не выдержал тягостного безмолвия Димон, не в характере которого было держать всё в себе и справляться с проблемами, какого бы рода они ни были, наедине. Вскинув голову и
