Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

— Я сделала что-то нелепое, риаг? — спросила, стараясь быть спокойной.

— Ах, риаг Стэффен, — елейно пропела Блодвен, — моя милая дочь нынче так утомилась… Бедная девочка ещё совершенное дитя, она занемогла от всего этого шума и духоты! — И, обращаясь уже ко мне, хоть объяснения уже явились излишни: — Ангэрэт, милая, понимаю, ты неверно поняла. Но волнение твоё объяснимо, как волнение всякой юной девушки, становящейся невестой. Твой будущий муж — риаг Стэффен, а вовсе не его сын!

— Бастард! — прохрипел старик, втискиваясь между мной и сыном, и вполне подтверждая своё к нему отношение, отпихнул локтем.

— Так у вас с сыном одинаковые имена? — спросила упавшим голосом. Не будь сын назван в честь отца, не возникло бы этой путаницы, и я сразу бы приготовилась к худшему исходу, не ожидая для себя судьбы чуть более лучшей!

— С сыновьями, — со смехом исправил меня тот, кого я уже вообразила своим супругом. — Отец не большой затейник и каждому своему бастарду даёт одно имя, чтоб не утруждаться запоминанием. Из-за этого порой, правда, получаются всякие нелепицы, ведь нужно же нас как-то различать.

— Помолчи лучше, бесово племя! — прикрикнул чадолюбивый отец, бывший, ко всему прочему, сильно во хмелю, хотя ещё совсем недавно казался трезв, но не терял даром время после того, как договорился с ард-риагом. — Твоему языку место в помойной лохани, а тебе — на скотном дворе, вместе с мамашей!

Молодой Стэффен тонко усмехнулся, учтиво кланяясь; по всему выходило — ему не впервой было выслушивать подобные угрозы, и исполнения их он нимало не опасался.

— Коль будет так угодно, отец, по твоему слову готов отправиться и свиньям крутить хвосты, вот только кто тогда станет защищать туат? Врагов ведь у тебя не становится меньше.

Я наблюдала за этой сценой отрешённо-спокойно, тогда как на деле пребывала в отчаянии. За что со мною так поступили? Ведь я была почтительной дочерью, отец сам признал это! Так почему он наказывает меня этим браком? Я была бы послушна его слову, вышла бы за нелюбимого, незнакомого… но неужели не нашлось никого лучше, хотя бы не старого настолько, что жених выглядит моим прадедом?! Отец, как никогда, нуждается во влиятельных союзниках, это так, но ведь риаг Стэффен не единственный возможный претендент! И не производит он впечатления человека ни умного, ни властного, даже Блодвен признала, что победы его остались в прошлом… реальная сила не он, а его бастард, несмотря на происхождение, добившийся всего сам, держащий в страхе врагов отцовского туата и преумноживший его славу. Помолвка со стариком выглядит, как месть, как унижение, ненужная жертва!

Я подняла вопрошающий взгляд на мачеху, а она — ответила снисходительной улыбкой! Мои глаза наполнились слезами, которые тотчас просохли. Нет, не унижусь перед ней ещё больше, с честью приму свой позор… мои слёзы, моё отчаяние — елей для Блодвен.

Хоть и не желала бы слышать своего отвратительного супруга, приходилось это делать. Риаг выразил сожаление, что благородным дамам приходится терпеть присутствие «отродья свинарки», на что «отродье» лишь расхохоталось. Ещё ужасней показалась мне причина, по которой риаг привёл с собой прославленного воина. Он хвастал своими детьми, как хозяин превозносит стати взятого на племя жеребца или помёт борзой суки!

— Но вы можете видеть сами, прекрасные дамы, как сильна моя кровь, даже разбавленная гнилой водицей, что заменяет кровь простолюдинкам… К слову… сколько у меня сыновей?

— Восемнадцать, отец, — ответил молодой Стэффен.

— Восемнадцать? Хм… ты это точно помнишь? Ведь было больше!

— Пятый мой брат погиб уже с год тому.

— Вот как? И что же с ним стало?

— Да ведь ты сам, отец, повелел засечь его, — спокойно отвечал сын, а у меня от ужаса, какому извергу достанусь, вся душа заледенела.

— Так, стало быть, было, за что! — побагровел риаг; верно, и он оказался способен понять, сколь неблаговидным может показаться женщинам такой поступок. — А теперь молчи, проклятый!

Но если бы молчал и он!

— …первого заполучил, когда был в тех летах, что прекрасная невеста, а последний народился к позапрошлому Йолю. Дочерей не считаю, дочери ни на что не годны. Всё назначенье женщины — угождать мужчине. Надеюсь, мою будущую супругу воспитывали в том же убеждении, и не придётся выбивать из неё дурь и непокорство.

— О, без сомнения, Ангэрэт воспитана в страхе перед своим господином, — уверила Блодвен. Я же думала лишь об одном — только не лишиться сознания прямо на этом месте! Неужто эта старая развалина намерена предъявить на меня мужские права? При единой… даже не мысли, тени мысли об этом к горлу подступает тошнота! Могу ли уважать подобную старость, берущую то, что ей не причитается? Отчего же риаг Стэффен не взял себе супругу «в те лета, что прекрасная невеста»? Или теперь, когда давно уж подошла пора позаботиться о бессмертной душе, он впал в безумие и забыл о бренности жизни или утверждает себя в ней таким вот образом?

Стоило немалых усилий сохранять лицо бесстрастным, ведь будущий супруг говорил обо мне.

— Пришло время подумать о наследнике, и девушка столь благородной крови непременно подарит мне сильных сыновей. Не пройдёт и года…

Немногое понадобилось, чтоб увериться — самообладание моё ещё слабей, чем предполагала.

— Прошу меня простить, — едва выдавила. — Мне… нужно пройтись.

— Позвольте, я провожу прекрасную леди, — вызвался Стэффен и предложил руку. Блодвен милостиво кивнула, и мне не осталось ничего, кроме как принять помощь. Склонившись чуть ближе, мужчина доверительно промолвил: — Лестницы темны, а ступени круты…

Я ничего не ответила на это предостережение. Мысль о падении с лестницы представлялась в свете последних событий едва ли не заманчивой. Но что имел в виду… пасынок? Само это слово вызывало неискренний смех. Было бы даже забавно повторить судьбу Блодвен — стать молодой мачехой. Однако я пошла гораздо дальше её. По крайней мере, Блодвен была меня старше, хоть и не годилась в матери.

Но говорил ли Стэффен о том, что никто не может оставаться неуязвимым, намекая при этом… на опасность, что угрожает мне? Да от кого? Кому могу мешать? Или же…

Впрочем, он сам вскорости разрешил сомнения.

— Верно ли, что мне следует называть тебя мачехой? — усмехнулся, не смущаясь моему безразличию.

Он вёл меня полутёмными переходами, сквозняки обдували лицо, шлейфами волочили факельную гарь. Где-то за несколькими поворотами прогрохотали шаги, кто-то окликнул кого-то по имени.

Тёмный силуэт мужчины в ореоле тусклого света: холодного лунного, медового от огня. Стэффен приблизился, не отпуская моей руки и не замечая попыток высвободиться. Он уже не казался мне красивым, черты обрели хищное выражение, в глазах, в улыбке проступало что-то порочное, но я не испытывала перед ним страха, не потому, что надеялась на помощь воинов, которые примчались бы на мой крик, или на защиту отца или собственную неприкосновенность. Просто в тот миг я не чувствовала себя прежней, привыкшей рассчитывать на покровительство, что обеспечивали мне моя кровь, моё имя, положение.

Я стала казаться себе разменной монетой, вещью, которую всякий был вправе использовать по своему разумению, не считаясь с её чувствами, не полагая в ней наличия чувств. И осознала истинность этого положения и иллюзорность прежней уверенности в обещании защищённости, неприкосновенности, в том, что я что-то значу сама по себе и обладаю собственным разумом, волей и чувствами, и будто бы тот мир, что заключён во мне, для кого-то ценен.

Но я ошибалась… Что же, настоящее недвусмысленно указало на мою ошибку. Я — разменная монета, и отец подбросил меня на ладони и швырнул: эй, лови!

За всю жизнь то был миг наивысшего безразличия к собственной судьбе. Я и впрямь стала той, кем меня видели и хотели видеть: я лишь исполнила их чаяния. Сумей постичь меня тогда отец, Блодвен и назначенный ими супруг, все они остались бы довольны, не найдя во мне ни сил, ни воли к сопротивлению, ни крупицы человеческих чувств, лишь немую и бездумную покорность — их велению, распоряжению злой судьбы.